— Она не хочет и не умеет работать, — безапелляционно изрекла вдруг Роза Моисеевна. — Она лентяйка. Она привыкла дома сцдеть и по телефону разговаривать. Думает жениха найти. Только об этом и думает, а сама пальцем не пошевелит для этого. Не ты же ей жених!..
Илья покраснел, отведя глаза, но чувствуя, как вздрогнула его любовница, и подумал, что, несмотря на весь свой маразм, старуха наблюдательна и язвительна.
— Это вы мне говорите! — Лина, вылетая из комнаты, даже дверью не хлопнула. Илья знал, что теперь она ждет его на кухне, но уйти сразу следом было неудобно.
— Вы несправедливы, Роза Моисеевна, — стараясь не дрогнуть голосом, твердо произнес Илья. Старуха закрыла глаза, ее белые редкие волосы были разбросаны по подушке. — Лина всё вам отдает. Все силы, время, возраст, наконец. Ведь ей чуть больше тридцати.
— А ей некому больше свой возраст отдать. У нее никого нет. Ты не в счет, потому что редко бываешь, — с жесткой и эгоистической прямотой старости отвечала Роза Моисеевна. — А я к тридцати годам была одним из руководителей компартии Аргентины. Да я ее и организовала. Там меня еще помнят. Этот тип, Кобовилья, грубое животное, он ходил за мной и слушал, как я выступаю, и называл себя моим учеником. О, это был тип, ты знаешь, из итальянцев, он сначала хотел примкнуть к какой-нибудь мафии, и чуть не попался на уголовщине, его даже хотели гнать из кружка, но я за него вступилась, у меня был русский опыт перевоспитания уголовников, когда мы сидели в тюрьме, мы одного преступника перековали в нашу веру, я и за Кобовилью взялась, он с бандитами порвал, а своими связями среди аргентинского пролетариата и бедноты принес партии много пользы. Да, он наладил контакты, — она вдруг задумалась и вздохнула, — мы его избрали в Цека, а потом он написал на меня донос в Коминтерн, что я узурпирую власть. Товарищи быстро разобрались, но из Аргентины мне пришлось уехать. Мне исполнилось тридцать восемь лет, когда я вернулась сюда. Это был двадцать шестой год. Но партийную работу я найти не смогла, потому что была еврейкой. Это уже тогда началось. Из руководства партией, из Политбюро выводились все товарищи еврейской национальности. Поднялся и удержался только это ничтожество Каганович. Но я не зря прожила жизнь. Жизнь!.. А что твоя Лина сделала?! Тридцать лет — это совсем немало…
— Вы, Роза Моисеевна, и вправду должны написать мемуары, это было бы чертовски интересно, — то бледнея, то краснея, старался Илья увести ее от «темы Лины», да и ворохнулся в нем историк-либерал, желающий знать правду о том, что происходило, и потому собирающий свидетельства.
«Может, и в моей работе пригодится», — подумал он. Хотя нет, он о другом собирался писать. Ему уже сорок три — успеет ли? Хватит ли у него сил — не разорвать с женой и сойтись Линой, а написать свою историю русской культуры, свое «Зазеркалье», о том, как все высокие идеи, взятые с Запада, оборачивались навыворот — к торжеству азиатского, рабского начала, а все великие художники ненавидели себя за то, что они великие и выходят из ряда, вываливаются из общинного начала, выпадают из народа, и старались смирить себя, «становясь на горло собственной песне». Уже пора, и нет сил, не хватает уверенности, что написанное им кому-нибудь понадобится, не говоря уж о естественном страхе любого автора, боящегося неудачи.
Эта нерешительность, как он сам полагал, была в нем от его робкой, всего трусившей матери. Он помнил, как зимой сорок четвертого года он, четырехлетний, сидит на топчане около тяжелого квадратного стола, а бабушка с мамой прилаживают — прячут то в одно, то в другое, то в третье место их единственную трехлитровую бутыль с бензином, спорят, ссорятся, торопятся, потому что вот-вот может явиться постовой. Час назад забежала соседка и сказала, что по их домам (дома были двухэтажные, продолговатые, покрытые розовой штукатуркой, выцветшей от дождей и ветров, с обшарпанными стенами в надписях; из-под отбитой и отвалившейся штукатурки глядели перекрестья дранки, на которую штукатурку лепили; внутри были длинные коридоры, пахло кошачьей мочой, вдоль коридоров — однокомнатные квартиры: кухня там была крошечная, с маленькой железной печкой, топилась она дровами) пойдет с обыском милиция, потому что в домах много шоферов живет и наверняка есть ворованный бензин. Илья помнил, что этот бензин, который они тогда купили у соседей, ни мама с бабушкой, ни он следом за ними не воспринимали как ворованный, они были признательны соседям, говорили, какие они хорошие люди, что продали бензин. И бензин казался маленькому Илье подобным той горящей головне или кремню с огнивом, которые так важны были древним людям, чтобы поддерживать огонь в очаге, который охранял от холода и злых зверей и на котором можно было готовить принесенную в стойбище добычу. Илья для своих четырех лет был начитан, во всяком случае книжку «Приключения доисторического мальчика» мать ему читала. А бензин был нужен для скверно разжигавшейся печки. Бабушка тогда очень ловко запрятала эту трехлитровую бутыль. Она вынесла ее в прихожую, поставила в угол около двери и сверху набросила на нее драную телогрейку, будто бы здесь куча старого барахла, к тому же, когда дверь распахнулась, она прикрывала угол, где стояла бутыль. Тут явился постовой, — безо всяких ордеров на обыск, да и в голову никому в те годы не приходило каких-то «законных оснований» от власти требовать, — обойдя квартиры соседей, заглянул к ним. Он, видимо, сам понимал, что является к людям как враг, потому что зимы стояли холодные и голодные, а в бутыли бензина скрывалось тепло и, следовательно, жизнь. Может, он и по их комнате прошелся бы так же бегло и непристально, как и по комнатам соседей, но маму, сидевшую рядом с Ильей, со страху колотила такая явная дрожь, что он поневоле должен был заподозрить какие-то невероятные запасы бензина, потому что из-за трех литров так не пугаются. Бабушка была более спокойна, она открывала дверцы шкафа, ящики комода, помогала отодвинуть шкаф, чтобы милиционер и туда заглянул. Нигде ничего не было, и постовой уже два раза собирался уходить, но, взглянув на трясущуюся маму, не говоря ни слова, принимался снова за поиски. Его должно быть охватил азарт, как в детской игре, когда что-то прячут, а потом кричат водящему «холодно» или «горячо». Так вот сейчас явно было «горячо». Наконец, он принялся соизмерять свои поиски с дрожью мамы и, разумеется, нашел бутыль. Найдя, был недоволен собой, потому что составлять акт и куда-то тащить эту тяжелую бутылку ему определенно было неохота, но что делать: нашел, так расплачивайся.
Илья всегда вспоминал этот случай, когда думал о своем неумении переступить официально принятый стиль жизни и заняться работой без надежды на публикацию, работой для себя, о своей подспудной боязни властей предержащих. Отец у него был поэт в шиллеровско-романтическом смысле; по рассказам матери, человек отчаянный, но с пятого курса ИФЛИ он пошел в ополчение и погиб в декабре сорок третьего года, так и не передав сыну умения смотреть на начальство и на жизнь с вызывающе высокомерным прищуром. А теперь Илья работал в престижном научно-идеологическом журнале, приближенном к сильным мира сего. Не зря так задрожал в прихожей доцент, сообразив, где Илья работает. Служба в этом журнале давала ему житейский статус. Естественно, что среди его приятелей оказались дети советских сановников. Ничего он у них не просил, да и неприлично это было бы — просить, имеющие власть просьб не слышат, но, казалось ему, дружба с ними подтверждает перед кем-то его лояльность. Так и Паладин в его жизни возник. Вроде бы почему и нет: коллега по журналу. Но можно было не дружить, не связываться. А он сам привел его в дом, сам с Элкой познакомил. Ну и что? говорил он себе. В конце концов, «мы все — советские люди». А мать учила его жить так, чтоб не полагаться на свою личную активность, жить, снимая с себя ответственность за свои поступки, перелагая ее на обычай, на постановления и установления. Это отсутствие личной смелости в выборе своей судьбы мучало теперь Илью.
