Он болезненно представлял себе, как Элка со свойственным ей говорливым темпераментом уже в который раз обсуждает с подругой Танькой свою ситуацию. Эту Таньку он знал, однажды даже переспал с ней и понимал, что верность этой подруги весьма сомнительна. Но понимал также, что существует на свете и женская солидарность и что-нибудь Танька ей присоветует, и прежде всего молчать и терпеть. А что ему было делать?
— Слышь, что Вадимов написал, — толкнул его в левый бок маленький Вася Скоков. Илья помотал головой, встряхиваясь. — «Некоторые деформации, — читал Скоков выписанные на клочок бумаги слова, — не смогли преодолеть сущностные черты социализма, проросшие еще на заре нового строя».
— Наш Демосфен, — воскликнул, хмыкая, Боб Лундин.
Даже законопослушный Скоков позволял себе смеяться над Главным. «Неуважение к власти чревато распадом», — сентенциозно подумало существо в душе Ильи, а вслух Тимашев сказал, настраиваясь на общий тон:
— Знаете, где проходит граница между развитым социализмом и просто социализмом? — заранее усмехаясь всем лицом, спросил он, и сам ответил, выдержав паузу:
— По московской окружной дороге. А между развитым социализмом и коммунизмом? По кремлевской стене.
— Во-во, точно, — ответил полусмеясь краснолицый, толстый, с шишковатым лбом Сократа доктор наук Мишка Вёдрин. Мясистый нос его был в синих прожилках. — Новый класс. Джилас об этом когда еще написал! И заметьте, будто и не писал. Мы шутим, а ведь социального неравенства не ощущаем. Что вон Паладин разве меньше пьет, чем я? Столько же. И много ли мне надо, чтоб я стал ему завидывать? Он в трехкомнатной квартире живет, а мне и в двухкомнатной неплохо.
Илья снова замолк, думая, что все они повязаны с этим новым классом, а это уже признак метастазов общественного организма, что Паладин его друг не случайно, потому что он еще из лучших. Он вспомнил паладинского приятеля Толю Тыковкина, сына еще более значительного чиновника, с которым познакомился на свадьбе Паладина. Он бы его не заметил, но пришел тот с Глебом Галаховым, которого Илья знал. Глеб учился параллельно с Ильей на романо-германском отделении филологического факультета, а Илья на факультете историческом. Несмотря на молодость Толя Тыковкин уже заведовал отделом в Библиотеке зарубежных книг, где работал и Галахов. У Тыковкина было широкое, скуластое, волжское лицо, роговые очки, еще мальчишка по виду, но тут же начал пробовать себя, стравливая гостей и с интересом наблюдая, как марионетки дергаются у него в руках. Поразительно, что никто, кроме Тимашева, этого не заметил, даже Глеб, настолько все делалось аккуратно, как бы между прочим. Был пьяный сумбур, но Тыковкин быстро нашел себе жертву, Левку Помадова, с пьяными слезами вспоминавшего свою жену Ингу, от которой он с полгода как ушел к молодой бабе. «Скажи, Лёва, — спросил Тыковкин мягким голосом, — тебя ведь Лёва зовут? Скажи, прав ли академик Серов: он пять раз женился, так он говорил, что каждая последующая жена хуже предыдущей. Так ли?» Лёвка и без того переживал свой уход, не раз твердил, что Инга золото, что он ее не стоил, а тут совсем расстроился, оскорбления не понял, не услышал, начал опрокидывать рюмку за рюмкой, крича, что, конечно же, он подлец и не стоит мизинца на ноге у Инги. Но Тыковкину этого было недостаточно. Галахов, над которым он тоже слегка подтрунивал, ушел, и он снова сосредоточился на Лёвке. И принялся нашептывать ему, что его бывший коллега по журналу Орешин называл Лёвку идиотом, пропащим человеком и подонком, что, бросив Ингу, Лёвка кончился как журналист и ничего больше толкового не напишет. «Он мне за это ответит», — прорычал пьяный Лёвка и, как ни оттаскивали его тоже изрядно пьяные друзья, в том числе и Тимашев, все же с криком: «Я роящей для того, чтобы убить негодяя!» — он прорвался к Орешину. которого уже скрывали на кухне, там опрокинул на пол груду помытого хрусталя, получил от Орешина по физиономии, успокоился и уснул прямо на кухонном диване. Пришедший на шум Паладин, до того спавший пьяным сном в соседней комнате, сказал недовольно: «Толя, кончай свои штучки». Из чего Илья заключил, что детки знают друг друга, а из обмененных ими взглядов, что отношения их сопряжены с взаимной ненавистью. Но, как часто бывает в случаях, нас впрямую не касающихся, додумывать до конца не стал, тем более, что Паладин был ему симпатичен. А Тыковкин, заметив, очевидно, что остальные, в том числе и Паладин, относятся к Тимашеву с явным пиететом, подсел к нему и начал доверительным тоном говорить, как ему трудно жить, что все смотрят на чин его папахена, что поэтому он не может найти себя, но что надо уметь таиться до последнего, прежде чем нанести удар, что самая главная наука — это наука управления людьми, что он очень похож на своего отца и чувствует в себе такую же силу и что партаппарат, если его умело использовать, может стать прогрессивной силой, послужив проведению либеральных реформ, а что ему, Толе Тыковкину, надо пока нарабатывать себе имя и положение. Илья слушал, не вдумываясь. А Толя, желая продемонстрировать ему свою прогрессивность, быстро довел до белого каления сидевшего напротив них рослого парня, которого он называл фашистом, чтоб Илье было понятнее, почему он с ним задирается. Случилась драка, Тыковкин неожиданно довольно ловко сбил ударом кулака парня с ног, его жена кинулась на Тыковкина с бутылкой, Илья сумел отвести ее руку, бутылка разбилась о стену, дерущихся растащили, а Паладин попросил Илью увести Тыковкина и посадить на какой-нибудь автобус. Темной ночью, когда Тимашев вел его, еще неостывшего и вздрагивающего, переулками к автобусу, Тыковкин вдруг зашептал с сумасшедшей яростью в словах: «Всех ненавижу. Почему я должен чувствовать себя виноватым? Оттого, что я сын аппаратчика?.. За что?.. За Сталина? Ни папахен, ни тем более я к его делишкам не причастны. Я только не понимаю, зачем я живу? Отец выбрал для меня романо-германской, я — переводчик… Жить, чтобы переводить? Я это умею. Но я не могу быть собой, не могу реализовать себя. Я, правда, задумал одно издание. Папахен мне поможет, он скоро войдет в полную силу. Ведь после того, как бровеносец скопытился, надо ждать перемен. И больших, и малых. Сначала малых. Сменить у нас в библиотеке директора. Я возьму директором, кого надо. Я сумею им управлять. В этом я тоже похож на своего папахена. Ты любишь своего отца?».
У меня его нет. Погиб, когда мне три года было.
А мне трудно быть сыном такого отца.
Потом некоторое время шли молча. И вдруг, без перехода, но мысли, видно, у него крутились, пока они молчали: «Ты мне понадобишься, когда я затею свое издание. Один на примете у меня есть — Глеб Галахов. Это хорошо, что вы приятели, значит, конфликтов не будет. Хотя Галахов о себе понимает много, хочет со мной на равных вести издание. Ну ничего, я его скручу, справлюсь с ним». Все это было дико и страшно. Словно сотня нечистых шевелилась на дне души Тыковкина. Посадив его на автобус, Илья вернулся на свадьбу. Нет, Паладин был намного лучше.
Между тем, за столом шло обсуждение фундаментальных вопросов советского быта. Говорили о перебоях с продуктами, которые начались уже давно и очевидно, что ситуация все ухудшалась, и всем это было ясно, но также было ясно, что ничего поделать нельзя. В магазинах стояли бесконечные очереди, в которых практически жили терпеливые жители столицы; толпы людей на электричках и экскурсионных автобусах приезжали в Москву из среднерусских городов, наполняя мешки, рюкзаки и огромные сетки-авоськи колбасой, консервами, апельсинами. «Из-за этих приезжих ничего в Москве не стало!» — так бранились в автобусах и метро раздраженные женщины, не желая даже слушать, что провинциальные магазины вообще пусты, а, скажем, железнодорожная ветка Ярославль-Москва называется ярославцами «дорогой жизни», что в некоторых городах молоко, масло и мясо выдают по карточкам, а в некоторых мяса люди не получают годами. Сидевшие за столом обо всем этом говорили, видя в своих речах доказательство собственной независимости и напряженности духовной жизни. Уговаривали друг друга, что на Западе изобилие, передавали слух, что Сашка Зиновьев, очутившись в ФРГ и увидев тамошние витрины магазинов, воскликнул: «Бедный мой народ! Если б он только знал, что такое возможно!» Даже простодушный Вася Скоков выкрикнул:
