— Владлен Исаакович и кандидатскую, небось, уже защитил?..
Петя кивнул, что давно, мол, уже. Гость обрадовался и улыбнулся своим удивительно кривым ртом: справа рта как бы не было, а налево почти до самого уха. Улыбнувшись, пожаловался:
— А мне вот никак защититься не удается. Все времени нет, зачеты, часы, да сейчас и публикации ввели, а знаете, как трудно что-нибудь нашему брату написать, а напечататься совсем негде, и невозможно… Правда, доцента мне все равно дали. Как и Розе Моисеевне. Давно уже. Но я решил по партийной линии пойти. Инструктором в горком зовут…
Петя стоял, улыбался в ответ, не знал, что говорить и с мучением думал: «Почему же он не идет, наконец, к бабушке?» Стоять бессмысленно он устал. Бабушка продолжала говорить из-за двери, но уже не спрашивала, кто пришел, а размеренным речитативом вела нескончаемый диалог сама с собой или еще с кем-то:
— Пора кончать. Черт! Пора кончать! Я жила честно. Честно! Все мои братья поумирали. А я была старшая. Старшая! Хватит! Все поумирали. А я все живу. Ли-ина! Это ко мне пришли?!
Стоявшая молча в стороне и смотревшая теперь на Саласу с демонстративно выраженным презрением, которое она считала своим долгом показывать хамам, староверам и реакционерам, Лина, наконец, прервала его. Высокая и статная черноволосая красавица рядом с пегим и криворотым доцентом, похожим на чертика, казавшаяся еще более красивой, она вдруг встрепенулась и как бы случайно, а вместе с тем, чтобы было понятно, что и не случайно, взмахнула у него перед лицом смуглой, полной рукой, шагнула к двери, приоткрыла ее и крикнула:
— Бабушка, это к вам пришли!
И обращаясь к Саласе:
— Шляпу можете в прихожей оставить.
А проходя мимо Пети, громко сказала:
— Иди почитай, если хочешь. Минут через тридцать-сорок я тебя позову. Когда обед будет готов.
Саласа улыбнулся Пете и развязно двинулся в бабушкину комнату. Шляпу в прихожей он не оставил, а по-прежнему прижимал пальцами к портфелю. Пыльник он тоже не снял. При ходьбе гость заваливался на правую сторону, похоже, что прихрамывая. Петя встал на пороге своей комнаты, которая была напротив бабушкиной. Сквозь распахнутую настежь дверь он хорошо видел часть бабушкиной комнаты: полки во всю стену, заставленные книгами; напротив двери большое окно, справа от него телевизор на тумбочке; над телевизором маленький иконостас — в общей деревянной рамочке, разделенной на три части, фотографии Маркса, Энгельса, Ленина; слева от окна застекленная репродукция картины И. Бродского «Ходоки у Ленина»; на книжных полках среди книг по истории партии стояли привезенные из Аргентины и Испании цветастые бубны, старые, треснувшие, на которых изображались мужчины в пончо и женщины в длинных черных юбках, танцующие танго; на полке повыше — глиняные раскрашенные божки с непристойно выпяченными животами, пониже стоял кокосовый высушенный орех с хвостиком сухих листьев, а также выдолбленная и оправленная в серебро тыква — сосуд для питья аргентинского чая, называемого «матэ», туда же была вставлена специальная ложечка с полой ручкой и ситечком внизу (сквозь эту ложечку полагалось сосать матэ), на огромном бабушкином столе (значительная его часть тоже была видна) перед специальной подставкой для писем от сына и дочери стояли металлический Дон Кихот с вынимающимся мечом и черный терракотовый интербригадовец-испанец в красной пилотке и с красным знаменем в правой руке. Бабушкиного дивана и самой бабушки не было видно: скрывал простенок и ее, и фотографию деда над ее головой, и восставших крестьян Диего Риверы, с их страшноватыми, землистыми лицами.
После первых приветствий гость уселся на стул у стола, боком, так, чтоб быть лицом к бабушке. Поставив меж ног портфель и укрепив на нем шляпу, он, чтобы занять руки, снял со стола металлическую фигурку Дон Кихота и принялся ее вертеть и разглядывать. Бабушка почему-то лежала молча.
— Этот Дон Кихот стоит у вас как символ чего-то? — спросил Саласа, прикрывая правой рукой свой дрыгавшийся по всему лицу рот.
— Это мой любимый герой, — отвечала наставительно бабушка. — Мы все были такими Дон Кихотами в революции. И наше стремление к социальной справедливости тоже началось с чтения книжек.
— Тоже как у кого? — туповато переспросил гость.
Петя тихо прошел в свою комнату, но дверь оставил открытой: мало ли что, вдруг бабушка разволнуется, и он ей понадобится. Он начал перебирать лежавшие у него на столе тетради и книги: записи абонементных лекций по физике и математике, которые он посещал каждое воскресенье, справочники для поступающих в МГУ за несколько последних лет — все конкурсные задачи оттуда он уже перерешал и теперь пролистывал их чисто механически.
— Как у Дон Кихота, — горделиво сказала бабушка.
— А он разве читал книжки? Я не помню. Некогда, Роза Моисеевна, классику почитать. Все, знаете ли, наши институтские дела отвлекают. Родную мать из-за них забудешь. Но, насколько я знаю, он же с ветряными мельницами боролся и все ему чудилось не то, что есть в действительности.
Бабушка, видимо, сделала протестующий жест, потому что он быстро добавил, поставив статуэтку Дон Кихота на стол:
— Я хочу сказать… что вы и подобные вам боролись не с мельницами, а за наше будущее с самодержавием.
— Нет, нет, у него было много приключений в жизни, но правильных, позитивных, — возразила бабушка. — Он пытался заступаться за униженных и оскорбленных. Да, и за тех, и за других, но мы еще и за бедных. Мы эту линию вели всю жизнь — последовательно и принципиально. Жизни не щадили.
— Очень правильно, Роза Моисеевна, — кивнул головой доцент. — Мы все вас помним и ценим за вашу неустанную работу по воспитанию молодого поколения и за ваши остропартийные выступления на собраниях. Я считаю себя вашим продолжателем. Я мало бывал у вас дома, но в свое время воспитывался на ваших лекциях. Вашей принципиальности нам сегодня очень не хватает, но мы всегда на вашем примере учим молодых коммунистов. Да вылежите, не вставайте, чего уж там!
Криворотый махнул рукой, вскочил, задел ногой шляпу, та упала, он снова умостил ее на портфеле и подошел к дивану.
— Вы молодцом! Мы так и думали. Поэтому я пришел не один… А с нужным товарищем. Внизу…
Но бабушка упрямо прервала его:
— А я одна, все время одна. И смерть не приходит. Меня все забыли. Только Ольга Ивановна заглянула — я очень обрадовалась. Она цветы принесла, конфеты. Мне не нужны конфеты. Мне нужно человеческое отношение. А она долго сидела. Я ей так была благодарна, по-человечески, что она пришла. Мы ведь с ней не были близки. А теперь она не приходит. И никто не приходит.
— А теперь вместо нее я. Вы не думайте, Ольга Ивановна не от себя. От парткома. Она от всего коллектива приходила. Мы ее послали и так и говорили ей, чтоб не меньше часу навещала. И деньги на коробку конфет и на цветы ей выделили.
— Я не знала. Она мне этого не сказала. Я думала, от себя.
