— Здравствуйте, Григорий Александрович — вскочила ему навстречу комсорг Бомкина, а следом весь класс, как положено, поднялся, приветствуя учителя вставанием. — Мы бы сейчас по этому поводу хотели бы комсомольское собрание провести.
— Это я с ними пообшушдала вчерашнее, — пояснила Пшикалка.
Герц еще больше помрачнел:
— Это липшее, Анна Васильевна. Я уже беседовал с директором, с Диной Андреевной, и согласился с ней. Согласие это мне нелегко далось. Но сейчас у нас по расписанию сочинение должно быть, а все остальное, Анна Васильевна — потом.
— Понимаю наши чувштва, — прошептала, потупившись, Пшикалка и вышла из класса.
Герц закрыл за ней дверь, повернулся к сидящим, сказал сухо:
— Если вы рассчитываете, что после вчерашнего не будет сочинения, вы жестоко ошибаетесь.
— Григорий Алексаныч! А как вчера бы-ыло? Нам бы подробности! — вылез, юродствуя, рыжий Сашка.
— Думаю, ты знаешь, потому не отвечаю, — стараясь, чтоб голос его звучал твердо, произнес Герц. — А после сочинения последний урок у вас снимается, но вы все задержитесь. Тогда и поговорим, — и он вдруг неприязненно посмотрел на Петю. Похоже, что он искал врага и почему-то видел его — в Пете.
Во всяком случае так тот почувствовал. «Лиза проговорилась, что я знал… — холод побежал по Петиной спине, — что я слышал слова Желватова». Как теперь быть? Как выбираться из чудовищной ловушки, в которую попал? Встать на собрании и признаться, что слышал, но не понял? А Кольчатый и другие?.. Надо было дома оставаться не ходить никуда. Страх терзал его Душу.
— И после уроков подробности? — не унимался рыжий шут.
— Ладно, рыжий, заткнись, — оборвал его Мишин.
Герц тяжелым взглядом посадил на место балаболку, но не ответил, затем снова глянул на Петю и сказал:
— Переходим к сочинению. Надеюсь, непереваренных чужих мыслей не будет, это прежде всего к Вострикову относится, он у нас толстые книжки читает вместо того, чтобы своей головой думать. Да еще и будущий физик! Ему, наверно, кажется, что все в мире относительно — и добро, и зло…
«Мстит», — подумал Петя, опуская голову, а остальные, недоуменно глянув на него и на Герца, быстро доставали ручки и тетради, щелкая и шурша портфелями и сумками.
— Но не пишите, — продолжал Герц оторвавши, наконец, свой взгляд от Петиной физиономии, — как в десятом «Б», — он достал блокнот и зачитал: — «Характер, родившийся у Катерины в детстве, сделал свое дело. Она утопилась». Вот так писать не надо, хотя о детстве героини, когда она была близка народу и природе, надо вспомнить. Это очень важно, потому что в народе не может быть зла, он учит человека только хорошему. Помните, что времени у вас немного, но я полагаю, что вы дома хоть чуть-чуть думали, по театрам не ходили, с кирпичом под окнами не стояли. Текстом пьесы пользоваться разрешаю. Начинайте.
Послышался чей-то одинокий кашель, затем скрип перьев. Петя тоже достал ручку и, превозмогая тошноту от навалившейся на него тяжести Герцевых нападок, попытался сосредоточиться. Вспомнить то, что он придумал в трамвае. Хорошо, что хватило у него собранности, несмотря на потерянный вечер и дикую ночь, хоть мысленно, но составить конспект сочинения. Уже не до пятерки ему было, не схватить бы снова двойку. Написал он быстрее всех. Однако сдавать не понес, сидел, тщательно проверяя, нет ли ошибок. Думал, что, быть может, если бы бабушка и дед остались в Аргентине, он бы тоже там жил и его бы миновали все сегодняшние обиды, страхи и напасти. После того, как Сева Подоляк и Таня Бомкина сдали свои тетради, пошел и он положить свою тетрадку Герцу на стол.
— Быстро ты справился, — ощерился тот, — еще вчера списал, наверно, откуда-нибудь.
Петя ничего не ответил, пошел и сел на свое место. Ноги у него почему-то дрожали. Прозвенел звонок. Торопливо сдавались последние сочинения.
Собрав тетрадки в стопку, Герц взял их, поднялся и сказал:
— Я бы попросил всех не расходиться. Я сейчас вернусь.
Минуты через три он вернулся, но не один. Следом, в сопровождении пожилого, квадратного, с толстыми плечами и толстой грудью милиционера в перетянутой ремнями форме, появился Юрка Желватов. Шел он твердым пружинистым шагом, опустив голову, набычившись, напряженно озираясь, окидывая класс быстрыми взглядами. Петя ожидал увидеть его испуганным, но не тут-то было: разве что слегка подавлен своим положением. Как животное, которое попалось в капкан, но пока не рвется, присматривается. Желватов при этом хотел выглядеть виноватым, но не умел. Он упирал глаза в пол, но наглость, нераскаянность так и перли из каждого его жеста. Еще он старался не уронить себя перед приятелями, поэтому, когда милиционер усадил его за парту и сам с трудом втискивался рядом, он ухитрился улыбнуться Змею, Кстину, всем, кому попалась его улыбка, даже Пете. «Как Пугачев Гриневу», — почему-то вспомнил Петя. Точно так же, подумал он вдруг, улыбался и Валерка из пионерлагеря, проломивший голову деревенской учительнице. В животе у Пети стало пусто, заныло.
Герц оглядел класс:
— Я просил никого из учителей не присутствовать на этом собрании, потому что хотел поговорить с вами, как с людьми…
— А раньше мы были для него нелюди, — шепнул сзади Змей. Открылась дверь, вошла Лиза:
— Григорий Александрович!
Он с тревогой вопросительно посмотрел на нее. Она покачала головой, мол, все в порядке, не тревожьтесь.
— Можно я посижу?
— Садись, — буркнул Герц.
Лиза села за парту позади Пети. «Теперь о желватовских словах мне не промолчать», — с испугом решил Петя.
Герц засунул большие пальцы рук за брючный ремень, качнулся с пятки на носок и обратно и заговорил:
— Я предполагаю, что все вы, во всяком случае, большинство, знаете, что вчера произошло. Но все же я вынужден вкратце рассказать, чтоб вам было понятней, о чем я дальше буду говорить, — он вздохнул, потер лоб рукой, словно пытался найти формулировки поточнее. — Вчера ученик вашего класса Юрий Желватов, подойдя к окну моей комнаты, находящейся на первом этаже школьной пристройки, бросил в окно кирпич. Разбив окно, кирпич попал в голову моему отцу, в тот момент склонившемуся над коляской, где лежал мой годовалый сын. Кирпич нанес тяжелую травму черепа моему отцу, а если бы попал в ребенка, мог бы убить насмерть. Если бы было известно, что Желватов бросал кирпич с заранее обдуманным намерением, этот поступок можно было бы назвать покушением на убийство.
— Товарищ правильно квалифицирует, — пыхтя, подал голос толстый милиционер.
Но Герц не стал продолжать о намерениях, заговорил вообще:
— Я привык называть вещи своими именами, даже если это кому-то и не понравится. Могу сказать о себе словами поэта Павла Когана: «Я с детства не любил овал. Я с детства угол рисовал». Такое уж у меня воспитание на идеях русской литературы. Я, извините, реалист. Вы относитесь к литературе как в учебному предмету, материалу для нудного заучивании, а ведь это — школа жизни. Вы думаете, ваша жизнь впереди, что она еще наступит, а пока вы к жизни только готовитесь, учитесь. Это ошибка. Вы уже живете. И в вашей школьной жизни уже есть все проблемы взрослого мира. Более того, в школе, несмотря на регламентацию, вы свободнее можете осуществлять себя, вас не давит жизненная необходимость, как она уже давит ваших родителей и учителей. К сожалению, вы поймете это много позже. Только когда дети сами становятся папами и мамами, они понимают, как хорошо им было в детстве, и начинают сознавать, что для них делали их родители. Но так устроено в природе, что родители больше любят своих детей, чем дети родителей. Нелюбовь к учителю — это, в сущности, нелюбовь к отцу, ибо каждый отец должен быть учителем своих детей…
