— Почему это? — растерялся Петя.
— Мальчик, ты не собираешься в класс? — выглянула криворотая Акула, математичка.
— Ой, извините, Валентина Александровна, мы сейчас с Петей по поводу комсомольского собрания договоримся, — ласковой лисой улыбнулась Лиза. Петя так бы не сумел перестроиться в момент.
— Тогда поскорее. Мы сложный материал сегодня повторяем, — дверь снова закрылась.
— Почему? — переспросила Лиза. — А потому, что тебе никто, кроме тебя самого, не интересен и не нужен. Ты сам в себе засел и боишься оттуда выглянуть. Вот ты, например, помнишь Федора, художника, у которого мы были? Завтра уезжает, получил визу. Сегодня проводы, звал всех и тебя, кстати, в том числе.
Будь Петя поопытнее, он бы понял, что ради последних слов все предыдущее говорилось. Но он насупился и замолчал.
— Так ты пойдешь? — прервала Лиза Петино молчание. — Человек все же с родиной прощается.
— Не знаю, — неопределенно ответил Петя, не умевший быть решительным. — Я хотел позаниматься. Да ведь и тебе билеты по математике готовить.
— Опять дела! — воскликнула Лиза и вчерашним вечерним жестом прижала руку к горлу, словно задыхалась. — Петька, неужели ты не чувствуешь, что я видеть тебя хочу?! И вовсе не в этих стенах!.. На, прочти, — она сунула ему в руку листок бумаги, повернулась и пошла прочь от его класса.
Петя развернул листок. Это было письмо, не стихи.
«Петенька! Прости за все мои насмешки. Можно тебя спросить? Почему ты стал со мной чужой? Меня мало гладили, а ты много. Я сначала обожглась, а теперь кожа слезла. Ты покраснел? Я тоже. Я, наверно, не очень умная.
Это все во-первых. А во-вторых, я вчера совсем забыла тебе сказать, что четыре дня назад я отвечала бином, и В. А. меня похвалила. «Чувствуется, что ты стала серьезно работать», — криво улыбаясь. В-третьих, у меня всю ночь очень болела голова, но я все равно учила химию. Петенька! Я тебя очень прошу, пойдем сегодня куда-нибудь, к Федору или куда хочешь. И еще. Если не сможешь или не захочешь, то последнее. Я сейчас много решаю разных задач. А уж эту реши ты. Ты сам остыл или я тебя охладила? На этом все. Твоя?.. Лиза».
Опять заныло сердце, опять ему стало страшно, что она его так любит. А когда любишь, надо действовать, а в нашем обществе скрываться, отсиживаться надо за оградой. Спрятав записку в боковой карман форменного школьного кителя, Петя вошел в класс.
— Ну что, наговорился, мальчик? — спросила математичка. — Иди тогда к доске и доказывай теорему Виста.
* * *
Первые три урока по классу шло смутное перешептывание, вдали четвертого — литературы. Учителя, кроме математички Акулы, спрашивали вяло. На переменах — разговоры и предположения шли в полный голос. Ходили из кабинета в кабинет, решали задачи, прогоняли прошлогодние билеты, делали опыты, но как-то отрешенно, отстраненно. Да и учителя были встревожены, часто выходили из классов, не дожидаясь звонка, бежали в учительскую, куда таскались подслушивать и Змей, и рыжий Сашка, и будущий золотой медалист Вася Утятников. Для репутации школы это было чудовищное ЧП. Но ясно стало одно, что учителя сами еще ничего не знают и живут слухами, потому что Герца пока в школе нет.
Девочки вели свои пересуды в классе. Ребята толпились в коридоре около подоконника: и Змей, и Кстин и долговязый Юрка Мишин, и Вася Утятников, и рыжий Сашка, и Костя Телков, и Петя, разумеется.
— Кубышка (прозвище директриссы) не захочет дело поднимать!
— Точно. Замять попросят.
— Попросят! Потребуют, милый ты мой.
— А что Пшикалка?
— Когрин с ней в приятелях. Она, если что, и в роно пойдет.
— Не пойдет. Ты что — честь школы!..
— А если помрет?..
— Х-хе, навряд. Желвак пьяный был, слабенький.
— А я Подоляку: знаешь, у онанистов на ладонях волосы растут.
— Ну?
— А он сразу себе в ладонь уставился.
— Баловник ты, Змей!
— Вот тебе и «Гроза»!
— Ты бы, Змей, поведал, что к чему…
— Потише ори. Пока гром не грянул.
— Судить буду?..
— И будет его судить судья неправедный. Махнут Персицкий али Махнут Турецкий…
— Змей, кончай свои поливы!
— Точняк. Что они ему там нарисуют затруднительно простому человеческому уму понимать.
— Когрин уж сочинит. Юдише копф.
— Ему здорово наш Игорь Сергеич врезал, я после тренировки в учительскую заглядывал о соревнованиях договориться и слышал. Он и лепит Когрину: «Простите, забыл ваше настоящее имя-отчество». А тот: «Григорий Александрович!» А Игорь: «Да? Я думал это ваш литературный псевдоним».
— Ну, жеребец дает!
— Пселдоним!
— Пселдоним!
— И не разберешь их, прячутся!
— А от их пахнет, говорят. Вонюче — нос зажмешь!
— Они чеснок едят, вот чесноком и пахнет!
— Я тебя счас понюхаю.
— Это я тебя понюхаю!
— На! Можешь заодно и попку поцеловать.
— Ладно, парни. Что ему грозит все же?..
— Так думаю, что геенна огненная!
— Точно, братец ты мой. Туда всякого звания люди попадают.
— Интересно, сочинение по «Грозе» будет сегодня?
— Не умею тебе сказать, братец ты мой. И вообче: не лезь ты ко мне со всяким вздором! Может, я, как Дикой, — и говорить-то с тобой ниже достоинства сочту.
— А правда, что евреи всего мира заодно? И хотят всех русских извести?
— А ты думаешь, Адольф совсем уж дурак был?
— У него Штирлиц главным советчиком находился!
— Кончайте, пацаны, эти шутки!
— А что было-то на самом деле? Змей, не томи!
— Да с Зойкой, шалавой, трахался, потом портвею жахнул. А та и возьмись Герца поливать: он ей недавно двойку вкатил да еще и прищучил. А Желвак и без того этот народец недолюбливает. Херово Желватычу придется. Герц, бля, все про справедливость толковал. Как чуяло его сердечко! Теперь Желватычу — колония, как пить дать! Если мелким хулиганством не признают. Или Герц заявление не заберет.
— Свободно, что и заберет!
— Кубышка уговорить сможет.
— А то и Пшикалка.
— Ну нет, ты что!
— Мишин дело говорит! Честь школы, блин, превыше всего!
— Чтой-то у вас, братцы, обличье человеческое истеряно. О пролитой кровушке даже и не подумали.
— На эту кровушку думальщиков и без нас хватит.
— Теперь вот русскую кровушку попьют!
