— Конечно, нелепый. Если бы что и было, как ты думаешь, сказал бы я тебе?.. Было, не было… Тебе какое дело? — грубо вдруг огрызнулся Паладин. — Ты такую бабу, как Элка, не заслуживаешь. Но она тебя любит, если тебя это волнует. При этом согласись, что не каждая баба терпела бы твои похождения. В любом случае, друг мой, если ты надумал от Элки уходить, меня к этому не припутывай, но знай: во всех вариантах я на твоей стороне.
«Ничего не было, — думал Илья. — А я скотина! Все в конечном счете из-за меня, по моей вине. Конец».
— Да не расстраивайся ты так, — Саша дружески положил руку ему на плечо. — Ничего у нас с Элкой не получилось и получиться не могло, потому что мужская дружба превыше всего. Ты зря взъелся. Все у тебя в порядке. Ты живешь счастливо и спокойно. Кругом люди совсем не так живут, ты этого даже не замечаешь. А ты послушай любого участкового, почитай Леонида Словина, есть такой милицейский писатель, он довольно правдоподобно пишет. Как два таксиста подлавливали приезжих лимитчиц, завозили их за окружную дорогу, где наш друг Михаил Петрович вчера ночевал, там насиловали их, глумились, душили и закапывали, и это не маньяки-садисты, это наш быт! У меня родня в Чебоксарах живет, так там не найдешь тринадцатилетней девочки, которую бы насильно на хор не поставили, никто из них девственности по доброй воле не лишился. Ножи, кастеты как норма жизни. Мы еще даже в средневековье не вошли, варвары. Думаю, ты с этим спорить не будешь.
Вчуже удивившись Сашиной социальной резкости, Илья продолжал ныть про свое, потому что свое болело:
— Кроме таких кошмаров есть и душевные проблемы. Я Элке не подхожу. Ей никогда не нравилось, что я пишу.
— А тебе, дураку, надо, чтоб тебя хвалили все время?
— Чтоб уважали.
— Уверяю тебя, что уважения больше, чем достаточно.
— Да не ко мне только, а и к моему творчеству, — он вспомнил с досадливой тоской, как Элка в первые годы их совместной жизни говорила: «Не пойму, на ком ты женат, на мне или на своей пишущей машинке». Потом она привыкла и даже радовалась, что Илья любит сидеть за машинкой: значит, не сопьется. А то, что с друзьями выпивает, тоже хорошо: работа не станет смыслом жизни. И работать будет ради семьи, а не ради работы.
— У вас просто разные темпераменты. Ты, мой друг, натура созерцательная, а девушка Элка — активная. Твоя Элка в потенции не то боярыня Морозова, не то Вера Засулич.
«Не то катилиновская Семпрония», — подумал Илья.
— Ты меня называешь партократом, ладно, хрен с тобой. Я не обижаюсь. На партии все здесь держится. Но ведь и я могу тебя определить.
— Как это? — оторопел Илья.
— Думаешь, так уж сложно? Типичный русский межеумок, умозрительный западник, чужой здесь, не свой на Западе. И решить ничего не можешь ни с собой, ни с обществом.
— А ты можешь?
— Как член партии. Ты вот все бухтишь на партию, на партократию, а если б не железная рука партии, здесь бы черт-те что творилось! Или ты хотел бы, чтоб Стеньки Разины да Емельки Пугачевы насиловали наших жен, сестер и дочерей, а нас бы живьем закапывали в землю? Дай только этим тварям полную волю — страшно тут будет жить! Пока партия у власти — ничего не изменится, я всегда это говорил, сейчас добавлю: и слава Богу. Тебе, конечно, твоей диссидентской душонкой этого не понять. Хотя какой ты диссидент!.. Уж скорее Элка на это отважится как будущая Вера Засулич.
— А тебя тянет к Вере Засулич профессиональный интерес? Теперь я понял, — не удержался Илья. Он не сказал — кегебешный интерес, но подразумевал это.
— Дурачок! да кто же, кроме партократов, пользуясь твоим выражением, ценит этих диссидентов, прислушивается к ним?! Уж во всяком случае не народ. Государство потому с ними и борется, что они предлагают — при всей справедливой критике недостатков — такую концепцию развития России, которая приведет к хаосу и мировой катастрофе. Партия уже однажды спасла страну из хаоса. Партия у нас — это уже не партия, а костяк государственного устройства. А демократы-диссиденты этого не понимают. Но их и жалеют. Разве сравнить со Сталиным! Заметь при этом, что среди диссидентов есть и такие, что по натуре партийные вожди, но власти не имеют, от куска пирога отторгнуты — вот и бесятся. Тот же Солженицын, чем не партийный фюрер! Или Зиновьев? Дай срок — осмотрится и тоже власти захочет. Может, и не власти, но решающего социального влияния. А это приведет его снова к идее советской системы. Не важно, как партия называться будет, главное, что все они по духу своему партийцы. Только не понимают, что в борьбе за власть с нынешней партией — страну развалят. Но твоя Элка пока не боярыня Морозова и не Вера Засулич, ей есть, что терять. Так что успокойся. Ей дорога семья.
— А я спокоен, — ответил Илья, вспоминая прошлогодние Элкины слова: «Если я влюблюсь, то меня ни ты, ни даже Антон, ничто не остановит». И снова сомнения охватили его.
— А раз спокоен, пошли в зал. Друзья нас заждались.
Они вернулись. Илья шел, понурившись, чувствуя, что его в чем-то обманули, обвели вокруг пальца, облапошили.
— Дуэль не состоялась? — заржал Гомогрей. — По этому поводу надо выпить! Налейте Тимашову!
— Из-за чего дуэль? — спросил доктор наук, наливая стакан.
— Из-за тимашевской жены Элки, — объяснил Гомогрей.
«Ничего не понимаю, — мелькнуло у Ильи в голове. — Все всё знают, обсуждают за моей спиной».
— Что это все значит? — спросил он, с трудом выговаривая слова.
— Дурак ты! — заорал Гомогрей. — Ишь, напрягся весь. Все видят, что ты ревнуешь, как дурак. И дурак будешь, если на меня обидишься! Потому что мы все любим твою жену Элку, она у тебя замечательная женщина, а ты ее не стоишь! И я говорю: я хочу ехать к Элке и слушать, как она поет под гитару! Гомогрей решил! — он был совершенно пьян и неожиданно напомнил Илье маленький круглый аквариум, налитый до краев, только не водой, а коньяком.
— Ты лучше к цыганам поезжай! — пытался урезонить приятеля Илья.
— А тебя, дурака, никто не спрашивает! — орал Гомогрей. — Ты сам к своим кискам отправляйся.
— Надеюсь, что ты не сможешь поехать, — сухим голосом сказал Илья, глядя на него в упор.
— Как это не смогу?! Гомогрей хочет, значит поедет!
— Гомогрей, заткнись! — поддержал Илью Саша. — А не то по лбу сейчас получишь.
— Правда, успокойся, душа моя, — положил Гомогрею руку на плечо Боб Лундин. — Мы сейчас скажем стихи, и Илья успокоится… Уже темнеет вечер вешний… вечер вешний… Не помню дальше.
— Это ваши редакционные вирши? — спросил Ведрин.
— Редакционные, — кивнул Саша Паладин. — Еще Кирхов сочинил.
А Шукуров, знаток редакционного фольклора, продекламировал:
Уже темнеет вечер вешний, Пора к Тимашеву скорей: Там упоительный Орешин, Гитара там и Гомогрей!!!
