— Тимашов! — встал, шатаясь, со стаканом в руке, Гомогрей. — Давай и со мной чокнись! А! Тимашов! Ты гад! Сколько купонов настриг со своих статей о России, а сам ее ругаешь!
— Сразу западник виден! — подхватил шутливо Шукуров. Ничего святого! Чаадаев ты наш! — и поцеловал Илью в щеку.
— Да, это точно, я думаю, Илья прав, — сказал Вёдрин. — Мы другие. Как в романе у Саймака: почти как люди, но что-то другое. Да. Ладно. Уж какие есть. Мудаки так мудаки. Говорят, у нас пророческая культура. А по мне, так мы должны честно сказать себе, что мы не пророки, а мудаки. Вот сейчас все потянулись на Запад, в эмиграцию. А кому, например, я там нужен? Мало того, что пескарь, так еще из самого затхлого пруда. Ведь я знаю, кто я. Я — старый дурак, да. Ну, не очень старый, но дурак. Что я там делать буду? О неопозитивизме писать? Так они это лучше меня знают. Это здесь, на их материалах, я могу считаться ученым и стать доктором наук. А там я на хрен никому не нужен. Да, ладно. Ты скажи, Тимашев, ты женат на еврейке или там, говорят, у тебя любовница еврейка, это все равно, почему есть евреи, которые не уезжают? Голова у них есть, мозги тоже, и они ведь не пьют, а? У меня вот, ты знаешь, есть какое-то пристрастие к своему району, к своей пивной. Где я там найду, с кем выпить?.. Нет, конечно, найду, да. Такого добра везде есть. Но для чего, скажи, мне туда ехать, когда мне и здесь есть, с кем пить и где. Так какая разница, где я буду пить?
— Никакой, — согласился Илья, чувствуя что его душевное состояние такое же. Некуда ему было идти. От себя не набегаешься. К матери — запилит, что из семьи ушел. К другу детства Лене Гаврилову?.. Там разговоры о Марьяночке, их общей, да о других телках из стада… Хотя про любовную драму друга Леня бы послушал, посочувствовал, нашел бы ему место, где жить. То есть не жить, а существовать, ночевать. Жить — это семья, свой дом, книги… Он попытался собраться. — Я сегодня прочитал введение в нечто вроде трактата, называется «У гробовых дверей человечества». Скорее всего, шиз писал. А все равно страшно. Он пророчит конец света, который начнется в России, и хотя доказательств, разумеется, никаких, я поймал себя, что я ему верю. Быть может, дело в том, что мы давно уже втайне ждем этого конца — по крайней мере, в одной отдельно взятой стране. А раз так, то надо жить проще, откровеннее, говорить, что чувствуешь и думаешь, вроде как в царстве мертвых происходит.
— Это какой же откровенности ты хочешь, друг мой? И с кем? — Саша Паладин проглотил полстакана коньяку и лениво подцепил на вилку шпротину с ломтиком лимона.
— А хотя бы с тобой, — вдруг с бешенством сказал Илья, глядя Саше в глаза и с мазохистским чувством понимая, что вот сейчас-то ему, наконец, и вмажут по первое число. — Можем поговорить — о чистой совести и всяком таком прочем…
— Ну, можем, — усмехнулся Саша, скосив глаза в сторону. — Давай поговорим. А то ты, друг мой Илюша, на меня что-то второй день волком смотришь. Выйдем, заодно и покурим.
— Только не на улицу, — забеспокоился, услышавший их перепалку Гомогрей. — Там вас сдует, к чертовой матери сдует. Сегодня метет, как у нас в Чертанове. Насквозь продувает.
* * *
Тем не менее они вышли из кафе на Кропоткинскую. Тротуар был узенький. Мимо катили легковые машины и троллейбусы. Неподалеку располагалась Академия Художеств. Ветер и вправду свистел, перехватывая дыханье, заталкивая слова назад в рот. Летели листья, пыль, сигаретные окурки, какие-то бумажки. Пришлось зайти за угол здания, там дуло меньше. Саша вытащил пачку «Явы», Илья — свою пачку, тем самым демонстративно отказываясь от Сашиных сигарет. Тот сухо рассмеялся. Каждый закурил от своей спички.
— Послушай, — сказал Илья. — Для начала я тебе кое-что прочту.
— Что ж, прочти, почему бы и нет.
Стихи Илья запомнил, и Сашина наглость его не сбила:
В учености — ни смысла, ни границ.
Расскажет больше тайный взмах ресниц.
Пей! Книга жизни кончится печально,
Укрась вином мелькание страниц.
Саша посмотрел на него словно бы удивленно, пожал плечами:
— Ну и что?
— Как что? Чьи это стихи?
— Элкины. Твоей жены Элки. A-а, так вот отчего ты взъелся?
— А кому они посвящены? позволь спросить.
— Кому-кому, мне, разумеется. Ну и что? Это все знают. Конечно, уговаривать меня пить довольно наивно…
— Все знают, кроме меня, — перебил его Илья.
— Кто ж виноват, что тебя дома не бывает, когда приезжают твои друзья?! Мы приехали, выпили, Элка мне стихи и написала. Меньше по бабам надо ходить, друг мой!.. — он стряхнул с сигареты пепел и исподлобья, но посмотрел Илье в глаза.
— А почему я Элкину фотографию в редакционном столе нашел?..
— Моем столе?..
— Нет, общем, но это твоя манера засовывать туда свои письма и бумаги.
— Друг мой, фотография любимой девушки — святыня для мужчины, и засовывать ее в стол он не будет…
Илья опустил голову, сжал зубы:
— Хорошо, пусть с фотографией я не прав. А твой спор с Тыковкиным? Или, скажешь, Гомогрей наврал?..
— Ах, это… Ну и трепло наш Гомогрей! Пьян я был. А в остальном лучше своего Толю Тыковкина спроси. Это провокация в его стиле. Ради своих целей он на все способен. А тебя он ненавидит.
— За что?
— Могу только догадываться. Ты его провожал, спасал, по улице вместе шли. Когда вы с моей свадьбы отвалили. Он тебе душу, наверно, раскрыл. А душа-то темная. Вот он и будет теперь тебе всю жизнь пакостить. За то, что перед тобой раскрылся.
— Хорошо, ты не при чем. Хотя, что у пьяного на уме… Ладно, оставим. А… — Илья замолчал, не зная, как сказать.
— Ну уж договаривай, — снова рассмеялся Саша, словно преодолел какую-то тяжесть. — Вижу, еще хочешь спросить.
— Тебе сегодня Элка в редакцию звонила? — с трудом выговорил Илья.
Саша наклонил голову и позволил себе боднуть Илью в лоб своим лбом: это был его излюбленный дружеский жест.
— Ты, Шерлок Холмс!.. Звонила ли? Звонила! Советоваться, что с таким дурачком и бабником, как ты, делать. Ей же перед этим твоя пассия Лина, с коей не имею честь быть знакомым, позвонила. Девушка Элка занервничала, психанула. Ее можно понять. Вот и решила посоветоваться.
— Почему же именно с тобой?
— Потому что я твой друг, болван! И ее друг тоже.
— А от каких это слов ты не собираешься отказываться? Ты так ей по телефону сказал.
— Не помню что-то, — равнодушным голосом ответил Саша.
— Допустим и это, что не помнишь, — разговор все более и более становился диким, но Илья не отступал. — Но ответь мне — честно только! — на один вопрос: между вами что-нибудь было? Я, конечно, понимаю, что задаю нелепый вопрос…
