Все захохотали, а Илья сказал:
— Вот-вот. С Вадимовым только что точно такой же разговор был, — и пересказал о семнадцати статьях.
И снова все захохотали.
— Теперь ты его никогда не переубедишь, — заржал, тыкая в Тимашева чайной ложкой, Гомогрей. Он уже сильно поднапился.
— Начальники подбираются, чтоб нижестоящий был ни в коем случае не умнее вышестоящего, так и готовят себе смену. Дождетесь, что Чухлов у вас Главным будет, — мрачно бросил Анемподист-правдолюбец, сутулый, тощий, с прокуренными зубами и злобным огнем в глазах. — Вам надо решать, что с ним делать!
— А пошел он! — буркнул Паладин.
— Куда же это он пойдет, душа моя? Такому засранцу совсем некуда идти, — замурлыкал Боб. — Только у нас его и терпят. А поскольку никто его не возьмет, придется нам его дальше терпеть.
— Ему наплевать! — зловещим шепотом, зеленея, просипел Ханыркин. — У него папочка начальник! Чего ему бояться! И все вы будете такими, как только в начальство выйдете.
— Что же это ты нас все пугаешь? — спросил Паладин.
— Он не пугает, душа моя, а предупреждает, — объяснил Боб Лундин. — Анемподист — это больная наша совесть.
Поощренный Ханыркин совсем озверел от коньяка и забыл о предмете разговора, то есть о Чухлове, перед ним был новый противник:
— Конечно, тебе не нужно ни бороться, ни бояться, ни в начальство лезть. За тебя все уже твой папочка сделал!
— Слушай, заткнись, — привстал, но еще миролюбиво, Паладин.
— Ладно, мужики, хватит, да, — поднялся примирительно Вёдрин. — За Левку пьем Помадова. Вот об этом лучше подумайте. Он Теорию Калейдоскопа сочинил, а вы себя как мудаки ведете.
— Тебе чего? — наклонился к Илье Шукуров. — Мы еще водочки прикупили. Так что на любой вкус.
— Пожалуй, я останусь при коньяке, — он взял стакан, Игорь Шукуров плеснул в него жидкости из канистры, сделал глоток и сказал (надо ведь было что-то говорить, чтоб не свихнуться от мыслей и от неопределенности своего положения). — Я согласен с Михал Петровичем. Давайте об умном. Я, кстати, могу рассказать о культурологической параллели к Левкиному Калейдоскопу. Сегодня у нас аргентинский день, поэтому я и вспомнил. Там есть такой философствующий писатель — Борхес. У нас его перевод готовится, философские эссе «Семь вечеров» и рассказы. Одна моя знакомая переводит.
— Опять киска? — спросил Гомогрей. — Ох, Тимашов!..
— Совсем не киска. Весьма достойная женщина. Так вот этот аргентинец Борхес мир представляет как некий Лабиринт, по которому человек бредет, пытаясь добраться до неведомой цели. В лабиринте его может встретить чудовище Минотавр или вообще он окажется обманкой, нерешаемой задачей.
— Но есть отличие, в нашем отечественном Калейдоскопе ты никакого чудовищного Минотавра не встретишь, только благолепие и красоту, — тут же сказал славянофильствующий Шукуров.
— Если не считать, что Левка в последние дни все бредил каким-то крокодилом, — оборвал его задумчиво Паладин.
— Ну, бредить чем угодно можно, — отбился Шукуров. — Главное, что ничего такого в натуре нет.
Как и всегда, после пятой или шестой порции спиртного, на Боба нашло песенное настроение, и он тихо напел, обнимая за плечи своих соседей, Ведрина и Гомогрея:
Я ствол на ветке укрепил,
Чтоб бить наверняка:
То был огромный крокодил
С ногами рысака.
— Это очень важно, что наш Левка был не глупее ихнего Борхеса, — сказал трагическим голосом Ханыркин, — но мы своего Левку проворонили, и он пропал неизвестно куда.
— Ну, скажем, по теории Михал Петровича, — осклабился Паладин, — он мог вполне попасть на Альдебаран, вернуться, так сказать, на свою историческую родину, потому что, по концепции нашего друга, все сочинители идей и теорий — это альдебаранцы, во главе, разумеется, с самим Михал Петровичем.
— У меня концепций, к сожалению, кроме альдебаранской, нету. Но вы все равно мудаки, что смеетесь, — Вёдрин заглотнул свою порцию. Водолазка сморщилась на его выпирающем пузе, выбилась из брюк, Вёдрин этого не замечал, но пьян был еще не очень. — Что же мне носиться со своим докторством, как Вадимов?.. Я лучше пью. Доктор — это ничего не значит. Да. Надо свое сочинять. Про Альдебаран, может, и шутка, а может и нет. Может, он просто не так называется. А как человек может понять мироздание? Способен ли он на это? Я попробую сказать, да, как я сам понимаю человеческие возможности. Это взгляд пескаря из глубины пруда, куда время от времени забрасывается удочка с крючком и червяком, и вот по этой удочке, леске, крючку, тени рыболова, иногда засовываемой рыболовом в воду руки, — то есть чего-то страшного и совсем необъяснимого, — проникающему сквозь толщу воды мерцанию звезд, луны, жару солнца рыбка и пытается понять вселенную. А приспособлений, чтобы выйти за пределы своей среды, у пескаря нет, и он тужится собственным умишком связать воедино солнце, крючок, леску, руку рыболова — а в пруду еще и щуки есть, и всякая другая живность. Там, в воде, свои проблемы. Так и человек: живет на Земле, а с Космосом соприкасается, как этот пескарь с нашей реальностью. Поэтому высшая мудрость была Сократом высказана: я знаю, что ничего не знаю. Да. Я могу только предполагать. А что конкретно каждый данный индивид сочиняет это, стало быть, от его тузе мной культуры зависит.
— Так ты, Михал Петрович, считаешь, что по концепциям можно понять, откуда Левка, а откуда тимашевский Борхес?! — крикнул прямо над ухом у Ильи Шукуров.
— Тише ты, крикун, — сморщился Илья. — Конечно, можно. Это я тебе и без Вёдрина скажу. Аргентина вроде бы и похожа на нас, но тем не менее другая, более европейская, несмотря на хунту, гаучо, всевозможных каудильо. Традиционные корневые связи другие. Там существует все же представление, что у личности есть некая цель, своя собственная, отдельная, пусть добираться до нее приходится по лабиринту, порой обманному. Да и сама идея Лабиринта родилась в ранней Европе, в Древней Греции, просто Борхес довел эту идею до философской мифологемы. А Калейдоскоп — это наше, отечественное производство. Я не в принижение Левки говорю, напротив. Он что-то архетипическое ухватил в нашей культуре. Не ты идешь по жизни, а кто-то твою жизнь разыгрывает, складывает ее в случайные картинки, от твоей художественной воли не зависящие. Ты не преодолеваешь сам препятствий, тобой преодолевают чьи-то чужие препятствия. Твоя личность — часть общего случайного узора. Так я во всяком случае тогда Левку понял. Отсюда и наша инертность, безделье, уродство, бесплодность и безнадежность историко-цивилизационных усилий, — все не от нас зависит!..
— Ты какой умный, — навалился через стол на Илью Боб Лундин, — наверно, все же в детстве ты больше Гомогрея говна ел. Давай с тобой выпьем.
— Давай, — согласился Илья, но отпил немного, горло не глотало, слишком большое напряжение было внутри, да и злость на себя тоже: чего раскукарекался? Молчать ему надо, надо, чтоб кто-нибудь ему вмазал, а он бы не защищался от ударов, даже подставлялся под них, воспринимая как заслуженную кару. Стоило так подумать, как ему и вмазали, но слегка, необидно.
