— Без царя в голове, а правительство рабочее, — глядя в стол, пробормотал Коля Круглов, но так, чтобы Тимашев слышал.
— Там есть обслуживающий персонал в гостиницах, — продолжал нескладно составлять слова Вадимов, — есть, как обслуживать, но некого обслуживать: иностранные туристы сейчас ездят мало. А темпераментного латиноамериканского народа на улицах много, набиваются с адским количеством в автобусе, совсем как у нас. Культуры этики очень мало. Машины ездят по всей середине улицы, не обращая внимания на пешеходов. Они нам симпатизируют. Они говорят: аргентинцы и организация вещи несовместимые. Билет на автобус стоит десять астралей сорок пять сентавос. А денег научным туристам дают мало, чтоб вы знали, но мы по утрам ходили на шведский стол и старались есть на несколько дней вперед. Там платишь немного, а ешь, сколько уместится. Один раз всю конференцию пригласили в ресторан, где подавали кучу морских вещей, политых майонезом. А на первое суп, протертый как во всем мире. Потому что у нас, когда ешь борщ, то капуста на брюки падает, чтоб вы на будущее знали. Продолжу бытовую сторону…
По кругу тем временем из рук в руки передавались цветастые открытки и проспекты с фотографиями отелей и празднично-отдыхающих людей. На некоторых стояли крестики: либо на окнах, либо на уголке пляжа — это были места, где Вадимов жил, где Вадимов купался, чтоб сотрудники могли отчетливее представить, как и где проводил время их начальник.
Тимашева толкнул Коля Круглов и подвинул ему по столу лист бумаги, кивком показывая, что фраза, там написанная, относится к Вадимову. Илья прочитал: «Советский человек есть мера всех вещей». Он хмыкнул: «Бедный Протагор». Коля приложил палец к губам. И все же Главный заметил их перемигивание. Его физиономия сложилась в оскорбленную куриную попку:
— Я попросил бы не перешептываться и не передвигаться записочками, — заговорил он, покрывшись красными пятнами гнева, словно лишаем. — Я к вам, Илья Васильевич, обращаюсь! Вы и так халатно себя на работе держите, не выполняете, что надо, так хоть не перешептывайтесь в рабочее время! Вам будет позволено сказать, что хотите. А пока сидите и слушайте! А не хотите потом выступать, если вам не о чем, то тогда на здоровье — не надо! А пока вы на работе находитесь, вот и слушайте, что вам рассказывают!
Редакция притихла, а Вадимов продолжал с того места, где остановился, будто и не прерывался:
— Витрины изнутри горят для безопасности. Там, действительно, ходи, как хочешь. Все собираются там, но никаких экстравагантностей, они переболели. Минеральная вода или пепси стоит дороже вина. На каждого аргентинца приходится по две коровы, не считая свиней и прочего. Аргентина мясная страна. У них коровам не надо фермы, весь год на траве. Всюду фотографии гаучо. Это крестьянин-животновод. С символами аргентинской его работы. Шары, которые наполнены дробью, бросаются на ноги, а не на шею, чтобы их перебить. Нас как философов везде хорошо принимали. Некоторые злопыхатели говорят, что наша философская наука отстала, что она нигде не ценится, что мы живем за счет западной науки, критикуя ее, а своего нового не выдвигаем. Но если бы так было, то наши делегации не приглашались бы на международные симпозиумы. А нас вовсю приглашают, шлют письменные письма с приглашениями. В Буэнос-Айресе в нашу честь был даже дан…
— …комплексный обед, — не удержавшись, шепнул Круглов.
— …специальный симпозиум о нашей философии. И я рассказывал о наших достижениях. Там многие по-русски не понимали, но я им на своем хорошем английском сказал, что наша сила, что мы часто лазим в практику.
Илья смотрел на рекламный проспект конгресса: на обложке кондор, повесив крылья, с белой повязкой на горле, смотрел куда-то в сторону. Сверху шла надпись: «Congreso internacional extraordinario de Filosofla».
— Я скажу последний вывод, — говорил Вадимов, — что Аргентина — это богатая и перспективная страна и она, хотя там и хунта, имеет к нам ориентацию, поэтому с ней надо дружить. А мафию мы там не видели, чтобы вы знали. И я предлагаю от журнала разослать, запишите Клим Данилович, разослать письма всем участникам конгресса в капиталистические страны индивидуальные, а в социалистические — стандартные братские приветствия. Сделайте и принесите на подпись.
Илья сидел, понурив голову. Получалось, что аргентинские разговоры и рассказы, несмотря на феноменальную глупость Вадимова, не отвлекали его, напротив, все время напоминали о Лине, а стало быть, и о ее звонке Элке. «Зачем она это сделала? Очередной приступ безумия? Расчет, что я позвоню ей, а то и приеду выяснять причины ее звонка? Она ведь могла думать, что я вчера ушел навсегда, раз она мне не дала. Вот она и выкинула подлянку. Не поеду больше к ней! А куда? Просить прощения у Элки?..» Но нормальной жизни уже не будет. За ним навсегда теперь потянется шлейф обнаруженного пр о с тупка. Он не естественно будет жить, а как прощенный. А ведь и без того дома ни Элка, ни Антон ни разу не сказали, что они с ним счастливы, как часто говорила и чувствовала Лина, они принимали его как данность, почти как явление природы. А для него семья составляла стержень существования. Как теперь ему будет без стержня?..
Бессвязные мысли, мрачные мысли, одна противоречила другой, но он не очень это замечал, слишком очевидным казалось ему, что он довел свою жизнь до логического завершения, идти было некуда, впереди — пустота. А дела какого-нибудь, цели жизни, ради которой стоило бы жить, например, борьбы за счастье народа, у него не было. Не верил он в общественные движения в России, даже боялся их — ни к чему хорошему никогда они не приводили!..
— Все. Летучка закончена. Можете идти обедать. А вас, Олег Витальевич, — обратился Вадимов к Цицеронову, — и вас, Илья Васильевич, — ткнул он указательным пальцем в Тимашева, — попросил бы зайти ко мне.
Неся живот впереди себя, все той же утиной походочкой он двинулся к себе в кабинет.
Боб Лундин громко захохотал, а Алик Цицеронов, подыгрывая общему тону сказал:
— Ну что ж, придется нам пойти, — он дружески хлоппул Илью по спине, — послушать очередную ахинею, — и, глянув по сторонам, хихикнул быстро.
Но у дверей приемной им пришлось задержаться. Как всегда публично комментирующий свои физиологические отправления, Вадимов и на сей раз, махнув на них ладошкой, приказал:
— Подождите здесь. Я в туалет, но быстро, потом помою руки, и тогда заходите, поговорим.
Секретарша Света прыснула. Они стояли, как идиоты, а мимо них потянулась вереница, словно стадо гусей на водопой. Первыми шли изрядно за этот час покрасневшие Ханыркин и Вёдрин, за ними Гомогрей и Шукуров, спрятавшие канистры под плащи и торопившиеся скорее выскочить из редакции. Все же Шукуров, добрый малый, задержался около Тимашева, подбодрил:
— Давай быстро. Слушай его молча, тогда не разговорится. А мы тебя в деревяшке ждем.
Деревяшкой называлась столовая, расположенная к редакции ближе, чем стекляшка.
— Понятно, — сказал Илья. — Обедать пошли.
— Знаем, как вы обедаете, — расцвел Алик.
