В дверь заглянул Алик, увидел компанию, помахал рукой, но заходить не стал, держась подальше от пьяно к.
— Цицеронов не стукнет? — спросил Шукуров, когда дверь закрылась и Алик исчез.
— Хрен с ним.
— Колю Круглова позовем?
— Да надо бы. Он хоть не пьет, а коньяк уважает.
Уже было непонятно, кто что говорит.
— Вадимов не унюхает?
— Крыса гнусная.
— Если от всех будет пахнуть, то даже такая крыса, как он, не унюхает. Равномерный запах.
— Круглова зовите.
Сгоравший от нетерпения Гомогрей бросился за Кругловым.
— Что? — спросил тот, входя. — Какая организация гуляет? А, с приездом тебя, — протянул руку Шукурову. — Что привез? Косорылую? — так Коля именовал водку.
— Бери выше. Коньяк.
— Мне коньяку на три пальца. Спасибо, хватит!
— Дорогому гостю не жалко, — говорил Шукуров, с трудом держа на весу канистру и наливая больше, чем на три пальца.
— Ваше здоровье, — Коля выпил и хлопнул себя ладонью по макушке — это был его любимый жест. — А вы, ребят, все же не очень. Послушайте старшего товарища, который многое на своем веку повидал. — Круглову было уже за пятьдесят, и он больше двадцати лет работал в редакции. — Скоро Вадимов приедет, говорят, злой и нервный. Да, еще о своей поездке в Аргентину целый час будет трепаться.
— Чтобы продержаться, надо выпить, — сказал Боб и заглотнул полстакана коньяку.
— Держава эта, — не удержался Тимашев, — судя по Кортасару, такая же гнусь самохвального провинциализма, патриотизма и амбиций, вроде, как мы. Но другое интересно: почему таких дураков всюду пускают, все им можно, а я знаю семью, родственно связанную с Аргентиной, так вот дочку, аргентинскую поэтессу, к родной матери не пускают, хотя мать — старый большевик, а дочь — переводчица советской поэзии.
— Это, душа моя, все высокая политика, — пояснил Боб Лундин, откусывая кусок сладкого перца и мотая головой.
— Не лезь ты в эти дела, — сказал и Гомогрей, выпивая свою порцию и прислушиваясь, как коньяк течет ему в желудок.
— Налейте тогда и мне, — сказал Паладин.
— Слушай, Гомогрей, не тяни, не держи стакан. Канистра простаивает. Не дома ведь, — торопил приятеля Шукуров.
Выпил Паладин, за ним Шукуров. И, выпив и вытерев рот рукой, произнес:
— А ведь смешно сказать, что в Аргентине, несмотря на инвективы нашего друга западника и почвоненавистника, наверняка есть какая-нибудь самобытная философия, а Россию представляет кретин Вадимов, который даже не знает, что такое философия. Ведь в России все же была великая философия. Этого даже Тимашев, я думаю, отрицать не будет: Чаадаева и Соловьева с Чернышевским вкупе он, как мы знаем, признает.
— Вадимов представляет не русскую философию, а марксистскую, — изрек важно Гомогрей.
— Заткнись, болван, — перебил его Паладин. — Я в свое время за марксизм мог и в морду дать. Какое отношение Вадимов имеет к марксизму?! Он же его не понимает.
— Слушай, — поднял руку, требуя внимания, Коля Круглов. — Можно у нас в журнале рубрику ввести, — он снова хлопнул себя ладонью по темени, меняя голос. — «ФИЛОСОФИЯ ЗА РУБЕЖОМ» — это о них, это у нас есть. «ЗА РУБЕЖОМ ФИЛОСОФИИ» — это о нас, это надо ввести.
Чувствуя, что сказал удачно и не желая смазать впечатления, он вышел из комнаты.
Все радостно засмеялись, а Боб стукнул Илью по плечу:
— Ты смеешься, душа моя, а сам не пьешь. Скажи ты мне, почему ты такое говно? — коньяк упал на старые дрожжи, и видно было, что Бобзахор о шел.
Вспомнив, что хотел сегодня явиться в маске Чайльд Гарольда, сдержанного, замкнутого, живущего внутренней жизнью, Илья состроил подходящую мину, но ответил правду, поскольку она вполне совпадала с желанной маской:
— Да не идет, не лезет. Настроения нет, вот и не могу.
— А я, думаешь, могу? А они разве могут? Но никто на обстоятельства не ссылается. Если б тут был Орешин, он бы тебе сказал, что нет таких крепостей, перед которыми могли бы спасовать большевики, — Боб поводил в воздухе руками, как бы рисуя воображаемую крепость и одновременно выражая всеобщую любовь. — А мне, думаешь, лезет? Но я стараюсь. Мы вот неделю назад с Вёдриным в Звенигороде на конференции были. Ханыркин с нами увязался. А там, на наше несчастье, молдавского портвейна — море разливанное. Я успел-таки выступить и, говорят, ничего, а потом вступил в свои права портвейн, — улыбался своей шутке Боб, растягивая рот до ушей. — Вёдрин так нализался, что его еле на заседание пустили. А там Ханыркин что-то про свою экономику выступает. Вёдрин и решил, что тот пьян, потому что морда ханыркинская как всегда зеленая, а башка нечесаная, и на весь зал рычит: «Пока Ханыр пить не бросит, он никогда концепции не создаст. А без экономической теории страна пропадет». А Ханыр, как назло, в тот момент ни в одном глазу. Ну, потом мы, правда, вместе пили, пили, пили, пили — и прокатилась про нас дурная слава, что мы алкоголики.
— Бедняги, и совершенно необоснованно, — отрывисто рассмеялся Паладин, по-прежнему наблюдательный и злоязычный.
— Ты меня не обидишь, прелесть моя, — обнял его за плечи Боб, напевая. — Прокатилась дурная слава, что похабник я и скандалист. А ты, Гомогрей, чего такой умный, что на меня уставился? Наверно, в детстве много говна ел?..
— Ну, Боб завелся, — сказал Шукуров. — До летучки больше не получишь, не проси.
— И как ее, проклятую, беспартийные пьют? — мычал Боб.
— Эй, Илья, — попытался перенести разговор Шукуров. — Я там в командировке томик Бодлера из «Литпамятников» купил. «Цветы зла». Вот тебе квинтэссенция разлагающегося Запада. Послушай: «Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы / Без дрожи ужаса хватаем наслажденье». Это тебе не святая Русь…
— Ух-ух! Что, Тимашев, съел? — заорал Гомогрей.
— Тимашев, этот да, без наслажденья жить не может. А, Илья? Без баб, то есть. Ну, я не знаю русских или каких иных, это неважно, одним словом, без баб, — сказал, входя в комнату животом вперед, доктор наук Мишка Вёдрин. До его прихода казалось, что толще и круглее Гомогрея трудно найти человека. Но Вёдрин был и толще, и круглее, правда, повыше и посолиднее. Одет в красноватую с искрой водолазку и коричневый костюм. Его сопровождал Анемподист Ханыркин, лохматый, желчный, с перекошенным лицом, колючими, взъерошенными усиками, и даже приличный серый костюм словно бы не подходил ему, скорее, ожидалось увидеть что-нибудь потрепанное, столько кинического пафоса было в его взоре. Он походил на зеленый помидор, который постарел и сморптился, так и не созрев.
— О, конечно, — парировал Тимашев, — мы весьма высоконравственны и никуда не движемся, ни к какому Аду, потому что в нем живем. Или наше пьянство не сопровождается блядством? Отнюдь не святым. И не наслаждаемся ли мы всем этим? — Тимашев говорил раздраженно, как и полагалось «западнику», чувствуя при этом, что хотя говорит примерно то, что от него ждут, но и то, что думает.
