С уважением — Иван Беленов.
Забайкалье
10 апреля 1985 г.»
Илья прочитал, потом еще раз посмотрел на дату под письмом, не ошибся ли он. Перевел взгляд на календарь на стене. Нет, все правильно — 1983. «Фу ты, Господи, — подумал он, складывая письмо. — Рехнешься тут. Послание из будущего. Летающие тарелки, инопланетяне, Альдебаран, экстрасенсы, гробовые двери человечества, макабрические стишки, которые дети приносят из школы…» Один всплыл в его памяти:
Дети в подвале
Играли в гестапо.
Насмерть замучен
Сантехник Потапов.
Он взял в руки толстую тяжелую рукопись, лежавшую под письмом, перелистал. Шестьсот шестьдесят шесть страниц через полтора интервала. «Послание из будущего, — снова повторил он. — Явно, мужичок с приветом. Мужичок из Забайкалья с приветом. Он прав в одном: разговоры о конце света, предчувствие конца света, космические знамения — все это предвестие перемен, быть может, распада империи. Мы хихикаем над фразой Вадимова, что «учение о развитом социализме имеет все черты настоящей теории». Все это распад, достойно пера Лукиана. Чем этот мужичок безумнее Вадимова, который по поводу статьи об античной философии кричит, что он «не позволит заигрывать с разными там Платонами и Зевсами»? А ведь Главный редактор единственного на всю страну теоретического журнала!.. Среди прочего безумия безумие забайкальского мужичка может оказаться по крайней мере интересным. Только не сегодня, сегодня не получится, сегодня Шукуров с коньяком».
Илья посмотрел на столы, стоявшие в комнате, заваленные рукописями, не читанными по многу месяцев («самотек»!), папками, конвертами. Стола было четыре, но рабочих, — три, включая его собственный: четвертый стоял перед черным кожаным диваном, в этом столе прятали стакан и бутылки, на нем резали колбасу и хлеб. Посмотрел на железный шкаф, в нем под замком хранились деэспесовские издания, в нем же порой прятались и бутылки, потому что ключедержателем был Гомогрей. На тумбочке у стены был водружен еще один сейф — железный квадратный ящик для партийных и профсоюзных документов. «Чем не палата в сумасшедшем доме?..» — подумал Илья. И тут в коридоре послышался шум голосов. Тимашеву вначале показалось, что явился раньше времени Вадимов, но по громкому тенору он сразу признал Шукурова.
— Да держите кто-нибудь Гомогрея, а то он канистру из рук у меня вырывает! — кричал возбужденно Шукуров.
Гомогрей и в самом деле обычно заводился с полоборота. Как-то, когда редакция гуляла у Тимашева дома, пьяный Гомогрей объяснял тринадцатилетнему Антону: «Вот мы редактируем самый сложный у нас журнал, а при этом можем себе позволить повеселиться. И папу твоего любим за то, что он веселый! Понял?» В этом сочетании, казалось бы, несочетаемого заключалась его гордость. Мол, не зануды какие-нибудь, не карьеристы, а простые ребята, хотя и делаем теоретическую и идеологическую погоду. Никакой погоды они, разумеется, не делали, писали, что велят, но некая приобщенность к «князьям мира сего» все же была.
— Не вопи ты так, — урезонивал Шукурова Саша Паладин, открывая дверь. — Чухлов уже в редакции. А то полетишь у меня впереди собственного визга.
Шукуров засмеялся. Первым, однако, вошел не он и не Саша, а Боб Лундин. Увидев Тимашева, он радостно пропел, плавно поводя руками, словно желая его обнять:
— Ну вот, душа моя, несут нам реки, полные вина…
Следом, плечо вперед, протиснулся Саша Паладин с канистрой в руке, его безбровое, помятое лицо было сосредоточенно-мрачно, будто он заранее не надеялся на разумное поведение приятелей. За ним с чемоданчиком и еще одной канистрой вошел, раскидывая в стороны ноги, чернобородый Шукуров. Был он возбужден и сиял. Строй замыкал Гомогрей.
— Привет дорогому западнику, — возгласил Шукуров, водружая на стол канистру и чемоданчик. Затем торжественно распахнул чемоданчик и принялся доставать из него огромные помидоры, перцы и мытые стрелки зеленого лука. — Что бы мы делали российской осенью, если б в прошлом веке, вопреки воплям всяких там либералов-западников, не присоединили Среднюю Азию?!
— Ты спроси его, что бы мы пили?.. — подхватил Гомогрей.
— Привет, привет. Уж что-нибудь да пили бы. А что, кстати, ты привез? — невольно включился Илья.
— Канистру коньяка и канистру чего-то вроде портвейна.
— Лихо, — оценил Тимашев.
— Нажремся! у-ух! — в голос заверещал Гомогрей, походивший сейчас более, чем когда-либо, на маленького пузатенького гнома, ликующего телесной радостью. — Ух!
— Тише ты! — оборвал его Паладин. — А то как в прошлый раз кости в метро рассыпешь. На днях этот болван, — пояснил он для отсутствовавшего полторы недели Шукурова, — умудрился накупить полный портфель костей для своего кобеля Чарли, а в метро рухнул и покатился по лестнице. Ну, натурально, портфель раскрылся, и кости высыпались. Старушки клекочут, решили, что это Гомогрей на части рассыпался. А наш друг быстренько кости собрал и прежде, чем его мент захапал, скок в вагон.
Все зареготали, а Гомогрей горделиво бросил:
— Гомогрей такой, сбежал! А теперь Гомогрей хочет полечиться, потому что вчера пожадничал.
— Слушай, обожди, — сказал Саша. — Одну канистру надо в шкаф пока спрятать — от греха. Гомогрей, давай ключ.
— Не дам! Еще успеется.
— Кто же тебя так снабдил? — спросил Илья, выходя из-за стола.
— Лично первый секретарь горкома, — с самодовольством ответил Шукуров. — Здоровый мужик! Пил так, что даже Кирхова перепил бы, — вспомнил он бывшего неформального лидера редакции. Опубликовав четыре года назад на Западе свой роман, Кирхов был вынужден уйти из редакции. И теперь начальство с тревогой принюхивалось: вдруг еще кто, не дай Бог, пишет. А общение с Кирховым стало для редакции проявлением фрондерского молодечества. Хотя становилось это общение год от году все реже.
— Может, позвонить ему, пригласить? — спросил Гомогрей, испытывавший к диссидентам тайное почтение.
— После летучки, душа моя, после летучки, — поправил его Боб Лундин. — Когда мы отсюда свалим.
— В магазинах жратвы ни хрена, — продолжал свой рассказ Шукуров, — зато выпивки — залейся. А в горкомовской столовой — будь здоров! Кажется, что все есть.
— Как везде, душа моя, как везде, — заржал Боб. — Народ и партия едины, только разные магазины.
— Точно, — ответил Шукуров. — Капитализм загнивает социально, а социализм капитально.
— Бросьте вы ваши дурацкие разговоры, — перебил их Гомогрей, уже нырнувший за стаканом в стол у дивана. — Давай лучше по половинке перед летучкой.
— Да ведь тебя потом не остановить, — рассмеялся Саша.
— Ничего, — сказал Боб. — По стакану и на поезд. А Гомогрею еще на ход ноги.
— Это потом, под конец.
