— Может, я некрасива? — говорила Лина. — Грудь у меня не хуже, чем у восемнадцатилетней, — она обеими руками натянула сорочку, чтобы отчетливее обрисовались груди, но Петя и так все видел, и без того в затылке у него продолжался непрерывный звон. — Или у Лизы лучше? Ты ее любишь, я понимаю. Что может быть красивее любимой женщины! Мы, женщины, прежде всего — тело, плоть, духовно мы зависим от мужчин, нам надо, чтобы вы нами любовались, восхищались!.. А мы вас ценим и любим за характер, за силу, за ум, за духовность… По крайней мере, я такова. А мужчина в женщине ищет чувственного, плотского. И понимания. Чем я ему не угодила? Такую фигуру, как у меня, не так просто найти! А бедра? — она откинула одеяло, и Петя увидел ее ноги, потому что рубашка взбилась выше колен; он почувствовал, что лицо его пылает. — Ты краснеешь? — удивилась Лина. — Я думала, Лиза тебя хоть как-то воспитала. А ты так краснеешь, будто никогда не видел обнаженной женщины. Бедненький! — она запахнула одеяло. — У тебя что, с Лизой ничего не было? Ладно, не отвечай.
Она натянула одеяло на плечи и снова засмеялась горловым смехом. А у Пети в глазах только ее грудь, ноги, бедра. «Она же моя сестра», — подумал он, но плоть его опять поднялась, распирая материю штанов, тишина и спокойствие квартиры как будто подталкивали его к Лине, а звон в голове заглушал праведные мысли. Став коленями на кровать, он неумело ткнулся губами ей в подбородок, а руки попытался запустить под одеяло.
— Ты что, миленький! — уперлась ладонями ему в грудь Лина, а поскольку он не отставал, то и сильно оттолкнула его. — Ты ошибся. Тебе, конечно, нужна учительница. Но я для этого не гожусь. Поищи в другом месте. Ты меня неправильно понял.
— Прости.
Он встал на ноги, стесняясь, прикрывая себя рукой, пошатываясь и стараясь повернуться к ней боком. Бледный, униженный, оскорбленный и несчастный. Старался не смотреть на нее.
— Петя, — вдруг услышал он, но шагнул в сторону от кровати, отрицательно помотав головой, ожидая упреков. Но голос был ласков.
— Бедный! Тебе обидно? Все я виновата. Ну поди сюда, помиримся. Я все же чудовище. Но если бы ты знал, как я несчастна! Что ты прикрываешься и отворачиваешься? Вот глупый! Подойди ко мне.
Петя приблизился. Член его снова опал, он мог двигаться теперь без неловкости. Она улыбнулась.
— Вот видишь, ты и успокоился. Наклонись. Поцелуй меня. Ну, не надо меня бояться.
— Я виноват, — прошептал он, словно в школе оправдывался перед завучем. — Мы же с тобой брат и сестра.
— Какая чушь! — услышал он в ответ. — Брат и сестра!.. Так в этом мире все относительно. И чудесно, что мы брат с сестрой! Ты такой бледный, — лепетала она, взяв его руку и притягивая к себе. — Ну, наклонись, я тебя пожалею. Солнышко, братишка мой! Мы же с тобой очень дальние родственники, нам по закону даже жениться можно, мы же с тобой дальше двоюродных. Но я все равно хочу считать тебя своим братишкой. У меня ж никого нет. Я совсем, совсем одна. У тебя отец с матерью, они вернутся скоро, а я снова в опостылевшую коммуналку. У тебя Лиза. А кто у меня, кто со мной? Что у меня? Я очень хочу, чтоб мы были близки. Как этого достичь? — она глухо и невесело рассмеялась. — У женщины для этого только один способ.
— Какой?.. — хрипло спросил он.
— Такой. Дурачок ты еще. Ну, еще ближе. Мне так неудобно.
И подтянув его к себе, она неожиданно принялась ему расстегивать пуговицы на рубашке и брюках.
— Сними ты эту чушь! — шептала Лина, дергая его за брюки. Тебе лучше, удобнее будет.
Петя раньше, когда пытался представить себе этот «роковой и восхитительный миг», пользуясь выражением Мопассана (которое он запомнил еще с тринадцатилетнего возраста, зачитываясь эротическими его рассказами), не мог вообразить не только самого акта, но еще больше — момента, ему предшествующего, то есть чисто технологических действий, связанных с раздеванием — не женщины, себя. Какая-то деловито-бытовая подробность виделась ему в этом, уничтожавшая самую возможность страстного соединения двоих. Но оказалось, что он и не почувствовал, как в секунду освободился от одежды, оставшись лишь в трусах, и уже лежал под одеялом с Линой.
— Сними, все сними, — говорила она, прижимаясь. — Я тоже, погоди, рубашку сниму, — она приподнялась на секунду и выскользнула из ночной сорочки. — Просто полежим рядом. Мне так нужно кого-нибудь обнять, прижаться к кому-нибудь. Чтоб себя забыть. Я так несчастна!.. Забыться! Это и есть месть себе!
Она словно бредила, прижимаясь к Пете, стискивала его руками. «Месть?» — удивился он, но в этот момент Лина провела рукой по его бедрам стаскивая с него трусы, пальцами коснулась его невольно сызнова поднявшегося члена, так что сладкая молния пронзила его, и он перестал удивляться и что-либо соображать. Петя впервые в жизни ощущал всем своим телом голое тело женщины, но, чувствуя напряжение своей силы, не умел ею пользоваться. А Лина будто не замечала, не ощущала его напряжения и дальше не хотела помогать ему. Рука ее была на его груди. Он резко повернул ее на спину и попробовал, навалившись сверху, раздвинуть ей ноги.
— Малыш, маленький мой, не торопись, не глупи, — не даваясь, смеялась она странным, только теперь для него понятным горловым смехом. — Зачем спешить? Все испортишь. Поцелуй меня сначала, погладь, приласкай. Мы же не собаки. Собаки и те не торопятся. Ну не лезь ко мне, я тебе сказала! Погоди. Не умеешь — не лезь! Я не просто так хочу. Я хочу спастись, забыться хочу. Я с ума схожу. Уже сошла. Пусти же! Ну и колода ты! Совсем неповоротливый. Что ты с Лизой делать будешь? Такой тюлень, даже противно! Ну, не сердись, братишка, я сумасшедшая, я чудовище!..
Но достаточно было и двух холодных слов неопытному, чтобы сила вдруг покинула его. Он испугался что опозорился навсегда, что и в самом деле у него никогда не получится. Он лег на спину, слезы покатились у него из глаз.
— Ну что ты опять лег, как колода?! — тут она неожиданно увидела, в каком он состоянии, и ахнула. — Что я наделала! Бедненький мой! Я чудовище. Не сердись, ты не виноват. Это я всему виной. Не торопись. Я попытаюсь тебе помочь. Родной мой!
Ее руки гладили его тело, а он уже не хотел ее, он вспомнил Лизу, и от обиды и злости на себя слезы продолжали течь по его лицу. Слова Лины сначала ранили его, а теперь старались утешить, но не утешали, не возвращали силы. А если б она еще знала, что он промолчал про Желватова, а когда узнал, что тот наделал, то — испугался! Что он — трус!
— Со мной трудно. Я сама себе противна. Отвратительна. Я всем приношу несчастье, — бормотала лихорадочно Лина. — От меня, наверно, не исходит добра. Я тебя обидела. Ну, ничего, полежи тихонько, все вернется, все хорошо будет.
Она вытирала ему слезы, старалась заглянуть в глаза, но он плотно сжал веки, чтоб ничего не видеть, лишь почувствовал, что она откинулась назад, притянула его голову к себе:
— Ляг ко мне на плечо.
Он послушно-механически выполнил ее приказ. Но по-прежнему ничего не испытывал, кроме страха и желания убежать подальше, забыть навсегда сегодняшнюю ночь. Лина гладила его грудь, правый бок, живот, нежно касалась его мягкой плоти и ворковала виновато:
