27/IX
Разливался соловьем перед Лизой. Почему-то хочется казаться около нее очень умным и поглощенным мировыми проблемами: быть может, чтобы объяснить как бы между прочим — почему убегаю от нее, почему редко встречаемся. Говорил сегодня примерно следующее. Когда какое-либо мировоззрение объясняет мир лучше, чем другие, то владение им дает преимущество перед современниками. Но мир глубже любого учения, и вскоре человек, объяснивший прежнее состояние мира, не может, вернее, не он сам, а его учение, не может объяснить теперешнее. Однако ученый, объяснивший мир на прошлом этапе, не становится ниже объяснившего мир сегодня. Как пример: Ньютон и Эйнштейн. Оба равно ценны для науки. Просто изменился круг проблем и загадок, загадываемых природой. Старые разгадки работают в старых областях, в новых — нужны новые. И задача в том, чтобы встать на вершину современного знания. Только тогда можно увидеть новые проблемы и открыть новый этап в науке. «Ты у меня будущий Эйнштейн», — сказала Лиза, но также сказала, что слово «этап» напоминает ей выражение «путь по этапу». Надо следить за своей речью. Лиза тонкая и помогает мне в этом. Но все равно ученому нужно жить в «башне из слоновой кости», изолированно.
13/Х
Нужно жить не по наитию, как живет Лиза и как я начал было жить, а на каждый день ставить себе цель и достигать ее. Это необходимо как математическая аксиома — такая напряженность жизни. Стараться не отвлекаться мыслями о постороннем. Не думать все время о своих отношениях с Лизой. Не читать ради чтения, а учиться. Учиться всему, что видишь. Нужно овладеть мастерством мыслить и разнообразными знаниями. Больше слушать. Прежде чем говорить что-либо ученое, проверить, достаточно ли я компетентен в этой области. Все, о чем хочу говорить — прежде изучать. Не спорить ради спора. Изучать глубь предмета. Когда уверен, что понимаешь причину и можешь ее показать и разъяснить, только тогда говорить.
Человек думает о себе так, как о нем думают другие. По большей части так. Нужно иметь о себе действительно собственное мнение. Но оно будет таким только при условии, что я буду выполнять все вышеперечисленное. Лина считает, что я влюблен в Лизу. И Таня Бомкина тоже. А я не знаю. Не могу понять, нужны ли мы с Лизой друг другу. Ведь люди дружат или любят, пока они нужны друг другу. Пока один дает другому мысли или чувства. Есть натуры эмоциональные и мыслящие, рациональные. Я, наверно, рационалист. Лиза права, это мой недостаток. Но должна же быть между нами какая-то духовная связь помимо того, что мне хочется ее обнимать и целовать. Чтобы быть честным: мне просто хочется ее. Без любви это безнравственно и пошло. А мне иногда кажется, что я ее люблю, а иногда, что нет. Как на самом деле — не пойму».
Это была последняя запись. Он закрыл дневник и спрятал его на прежнее место. От слов «хочется ее» он снова почувствовал сексуальное возбуждение. Перебарывая себя, он вышел на балкон. Было не холодно, но уже прохладно. При виде пустынного, словно неживого двора его, как всегда, охватило чувство беззащитности перед жизнью. А такое чувство не способствует мужской потенции. Под балконом неяркий фонарь светил на лавку, стоявшую перед его подъездом, где тоже часто сидели старухи. Дальше — под деревьями и густыми кустами — прилегла на газоне большими пятнами темнота, которая, казалось, слегка колыхалась от несильного ветра. От темноты, пустоты и прохлады воздух был как-то особенно чист и свеж. Никакого Желватова, да и вообще никакого движения в кустах не наблюдалось. Значит, и в самом деле привиделся. От напряжения нервов. В доме напротив, где жила Саша Барсикова, как обычно горело окно. Одно и то же окно. Как-то Лина с засидевшимся допоздна Тимашевым, разыгравшись, предположили, что наверняка за этим окном сидит сошедший с ума профессор кислых щей и, шевеля губами, решает, сколько будет дважды два. Четыре… Пять… Шесть часов размышляет он, но решения все нет. Петя вспомнил, что эта шутка их тогда развеселила. Но сейчас он еще больше погрустнел. Где-то, вне освещенного пространства, таились нелюди, нежить, для которых человеческая жизнь ничего не стоит. Он подумал о своих бесконечных детских болезнях, о смерти старшего брата Яши, которого он никогда не видел и чье существование стало для него своего рода мифом, и ему в голову пришло, что хулиганы, нелюди, разбойники сродни тем болезнетворным силам, микробам, которые разрушают организм человека. Как от них спастись?
Должна быть внешняя ограда. Работа, положение, общественное признание, дом. Лучше всего свой, и за забором. За стеной. Великая китайская стена не случайно возникла. Налетали из степи дикари-кочевники, надо было отгородиться. Но там весь народ, как один человек. А у нас получается, что каждый за себя. Никто на помощь не выскочит. Лучше всего свой дом. Крепостная стена и подъемный мост. А то, как у Герца, — кирпичом по башке — и привет. Чего другого ждать: первый этаж, и хозяин квартиры — в сущности никто и звать никак. Какое у него звание? Учитель? Это не защита. Потому Желватов и осмелился. Но как же он, разговаривая утром с Юркой, не почувствовал, что тот и взаправду может убить? Наверно, Желватов и не собирался тогда убивать. А просто перешагнул барьер, которого, наверно, даже и не заметил. Ценности жизни для него не существует. Нет в России этого чувства. Мы не европейцы, прав Тимашев. Хотя оказалась же возможной у нас теоретическая физика, а ведь Макс Борн пишет, что это тоже специфический продукт Европы, ее порождение. Но в Европе всегда умели защищать человека. Чтобы быть свободным ученым, физиком-теоретиком, надо быть защищенным. Чтоб ум был занят наукой. И ничем иным.
Петя почувствовал озноб. Затем услышал вдруг, как хлопнула бабушкина дверь. Через пару минут с кухни донеслись ее слова, слова Лины в ответ. Кухонное окно было на той же стороне, что и балкон, на котором он стоял. По сути дела он присутствовал при их разговоре. Но он старался их не слушать, думать о своем. В детстве, да и сейчас порой, он любил воображать, стоя на балконе или во время гулянья становясь на ступеньки запертого и забитого изнутри парадного подъезда, что вот их дом отрывается от земли, плавно взмывает в воздух — и летит. И под ногами у него не тротуар, на который только шаг шагнуть, а воздушная пропасть, сотни метров пространства, а он может вниз посмотреть, ногой над пропастью поболтать, но никто с земли, никакая нечисть его не достанет Он — в небе. И весь их многоквартирный дом — не просто дом, а воздушный корабль, летающая крепость, на которую никто не может посягнуть. Одновременно и небесный странник, и уютное, обжитое жилище, дом, с горячими батареями, ванной, теплым туалетом, встроенными шкафами, с телефоном, который все равно действует, с книжными полками, стеллажами с пластинками, — и вот дом летит, а в нем по-прежнему живут с удобствами люди. В безопасности живут.
Разговор бабушки с Линой стал приобретать интонации ссоры. И чтобы не слышать этого, Петя вернулся в свою комнату, закрыв и заперев балконную дверь. Но стоило ему сесть на диван, как он снова подумал о Лизе. Он лег навзничь, воображая Лизины поцелуи, ее талию, грудь, то, как нежно она прижималась к нему, и ему захотелось, чтобы она прямо сейчас очутилась вдруг в его комнате, где все было знакомое, родное и безопасное. Здесь бы он, наверно, смог. Он чувствовал, как его член опять набухает, поднимается, пуговицы штанов мешали ему встать, Петина рука непроизвольно потянулась вниз, и пальцы сами собой принялись расстегивать ширинку, освобождая возбужденную плоть.
