Я накопил богатый жизненный опыт, но ни разу не видел, чтобы так бесновалось небо. Гигантские молнии били безостановочно, ветвясь необычными узорами. Подсвеченные облака казались руинами древнего каменного города, который скользил вниз по горному склону, чтобы похоронить под собой Пико Мундо. Спустя минуту начался дождь. Потоки воды хлестали так, что слово «ливень» даже близко не могло описать творящееся безумие. Ни молнии, ни гром не утихали. Потом вдруг в один миг все завершилось. Я потрясенно посмотрел на наручные часы — ровно одиннадцать двадцать две. Вся буря длилась три минуты. Спустя час, когда я снова вышел на крыльцо, небо полностью очистилось, ярко сияли вечные звезды. Я решил, что укороченная буря — это нечто.
Сплю я обычно плохо. Сон представляется мне прелюдией к смерти, а я не люблю, когда напоминают об этой грядущей забаве.
Я перечитывал «Холодный дом», когда в первом часу ночи, во мраке горестного мая, Уайатт и Карла Портеры позвонили в дверь и принесли известия о смерти моего дорогого мальчика. Я сам едва не умер, когда это услышал. Я захотел умереть, и на этот раз не от переедания. Мы обнялись и постояли несколько мгновений в тишине: мои габариты позволяют обнять меня одновременно двоим. Когда ко мне вернулся дар речи, я спросил, в какое время скончался Одди, но сам ответил на свой вопрос:
— В одиннадцать девятнадцать.
Портеры подтвердили мою догадку.
Мы немного посидели на кухне, выпили кофе, поделились воспоминаниями. В последующие дни это будет случаться часто. Поддавшись горю, я не раз нарушу образ прожженного жизнью автора крутых детективов.
После того как Уайатт и Карла ушли, ночь еще не кончилась, а рассвета я не желал. Мне больше не хотелось ни читать Диккенса, ни смаковать вино, ни пробовать сыр. Я направился в кабинет, чтобы отпереть металлический ящик, в котором хранились семь рукописей за авторством Одди — описания его приключений, мемуары, начинающиеся с истории о стрельбе в торговом центре «Зеленая луна» и смерти Сторми.
Он много написал за короткое время. Чувством слога он был одарен в той же мере, что и шестым чувством, хотя исключительная скромность никогда не позволила бы ему принять эту похвалу всерьез. По вполне понятным причинам эти семь книг нельзя было публиковать до его смерти.
В ту ночь я так и не отпер ящик. Войдя в кабинет, я обнаружил, что мой компьютер слегка гудит, хотя я выключил его несколько часов назад. Принтер выплевывал страницы, но я понятия не имел, что это могло быть.
Озадачившись, я взял из лотка распечатку и понял, что держу в руках восьмую, и последнюю, рукопись Одди. Я не просто удивился и изумился, как вы, должно быть, подумали. Удивление и изумление выражают мгновенное потрясение разума, когда происходит нечто неожиданное. Удивление — это эмоциональный отклик, а изумление — ментальный. Я же был ошеломлен. В ошеломлении я ждал, пока рукопись напечатается, и в ошеломлении отнес ее на кухню, где сварил себе кофе и устроился читать в еще одном укрепленном кресле.
Титульной страницы не было, поскольку он никогда не давал названий своим книгам. Это Одди оставил на меня. На первой странице ждало следующее незамысловатое послание:
«Сэр, вот и последняя стопка странных, страниц. Вы подумаете, что они не могли быть написаны в те пару часов, что прошли с момента моей смерти, но теперь я живу вне времени. Я могу выполнить работу всей жизни, пока с вашей стороны завесы пройдут считание минуты. Я знаю, что вы тяжело воспримете мой уход, поскольку вы добрый человек с мягким сердцем. Не скорбите по мне. Из этой истории вы узнаете, что у меня все хорошо. Главное обещание исполнено, и я нашел работу, которой, верите или нет, наслаждаюсь гораздо больше, чем приготовлением быстрых блюд в «Пико Мундо гриль». Я буду ужасно скучать, пока мы не увидимся снова.
Одд Томас».
Удивление, изумление, ошеломление и, наконец, благоговение. В благоговении разум пасует перед чем- то великим, значительным. Я спасовал безоговорочно.
Ужасный Честер был не из тех котов, что считали необходимым или хотя бы просто приятным утешать и искать утешения. Однако, пока я сидел за кухонным столом и читал рукопись моего горячо любимого друга, Честер прыгнул на мои широкие колени, свернулся калачиком и спал там, пока я не перевернул последнюю страницу.
Как было и в первых семи мемуарах, я изменил пару имен. Например, врагам Эди Фишер, которые не знают ее настоящего имени, оно вовсе ни к чему. Я придумал этот псевдоним, чтобы скрыть ее истинную личность и в этой книге, и в предыдущей — «Судьба Томаса, или Наперегонки со смертью». Других изменений не вносил.
Для последней книги у меня всегда было только одно название — «Святой Томас». О, как бы ему не понравился этот «святой»! Он предпочел бы что-то вроде «Повар блюд быстрого приготовления встречает свой конец, или как никогда Странный», а может, «Нащупывая путь к вечности». Но какое слово лучше описывает молодого человека, который готов отдать жизнь за друга и даже невинного незнакомца и при этом думает, что сделал недостаточно?
Урну с его прахом я держу над камином в гостиной, рядом с урной Сторми. Время от времени посматриваю на них, когда читаю, и улыбаюсь при мысли о том, как он стал бы подшучивать над крутым писателем детективов, превратившимся в сентиментального дурака. Я ношу в своем бумажнике карточку, которую он носил в своем — «Вам суждено навеки быть вместе», — и смею полагать, что эти слова не только про Одда и Сторми, но про всех нас.
