— Может, не все ее друзья такие, — предположил я.
— Другие станут дружить с ней из жалости, но к жалости очень часто — хоть и не всегда — примешивается молчаливая и иногда неосознанная доля презрения.
Я даже не пытался с этим спорить.
— Третьи станут дружить с ней из сочувствия, потому что тоже страдали, хотя и не так, как страдала она. Сочувствие — более благо родное чувство, чем жалость. Но если сочувствие — главная причина, по которой один человек тянется к другому, всегда будет существовать непреодолимая пропасть между дружбой и искренней любовью.
Меня огорчали мысли о том, что многие друзья Блоссом Роуздейл из Магик Бич по той или иной причине тянулись к ней из-за ее страданий, а не из- за ясного острого ума и огромного доброго сердца. Я отказывался верить, что тех, кто действительно любит ее, как Блоссом того заслуживала, было не так уж много.
Когда я поделился своими огорчениями с Аннамарией, она похлопала меня по плечу и сунула руки в карманы просторных штанов цвета хаки.
— Ее мать умерла, когда ей было четыре года. Сорок пять лет прошло с тех пор, как перепившийся отец поджег ее, шестилетнюю. Зачем в пятьдесят один год продавать дом, менять место жительства и ехать сюда, чтобы стать частью твоего дела, если бы она не почувствовала, что впервые в жизни ее хотели принять такую, какая она есть, что ею наконец-то дорожат за то, какая она на самом деле?
Так мы пришли к одному из тех редких моментов, когда я терял дар речи.
На мокром плотном песке, который мерно накрывало журчащим приливом, песчанка обнаружила что-то вкусное и теперь поклевывала пляж без присущей этим птичкам пугливости. Она кружила всего в паре футов от Тима, подбираясь все ближе, а мальчик стоял и наблюдал за ней, изумленный и завороженный.
— Но я знал Блоссом всего пару недель, — наконец вымолвил я.
Аннамария улыбнулась.
— Разве не поразительно?
— Если она хочет быть частью... моего дела, в чем бы оно ни заключалось, вдруг что-то случится? Вдруг я... перестану этим заниматься?
— Ты слишком молод, чтобы уйти на покой, странный мой.
— Вы знаете, что я имею в виду, мэм.
Аннамария смотрела на мальчика и песчанку, и я подумал, что она размышляет над тем, не побыть ли сегодня менее таинственной.
— Если ты не перестанешь заниматься тем, чем занимаешься, Блоссом найдет в Эди Фишер то, что нашла в нас, — сказала она.
— Но миссис Фишер восемьдесят шесть.
— Она не собирается уходить на пенсию в ближайшее время, молодой человек. Что бы ни случилось в Пико Мундо, Эди Фишер еще долго будет чем заняться. Ей понадобится водитель, ты ведь оказался не слишком подходящим для этой работы, Она сказала, что ты медлительный.
Тим нагнулся, не спугнув песчанку. Птичка посмотрела ему в глаза. Они уставились друг на друга. Тим протянул руку ладонью вверх, и птичка мгновение рассматривала ладонь, а потом продолжила клевать песок, теперь всего в нескольких дюймах от правой ноги мальчика.
— Вчерашний сон окончился амарантом, — сказал я.
— Цветком, который никогда не умирает.
— В моем сне он умер.
— Потому что это просто сон. Во сне вещи не всегда означают то, чем кажутся.
— Это из греческой мифологии. Я имею в виду амарант. Такого цветка не существует.
— Древние греки были мудрыми. Многое понимали.
— Большие белые цветы, которые всегда плавают у вас в мисках. Как тот, что сейчас на обеденном столе. И в гостиной. Что это за цветы?
Аннамария казалась одновременно веселой и предельно серьезной.
— Амаранты.
— Откуда вы их берете?
— Как я уже говорила, Одди, я срываю их с окрестных деревьев.
— Мэм, за последние пару месяцев я раз сто обошел все окрестности и ни разу не встретил таких цветов ни на одном дереве.
— Ну, дорогой, нужно знать, где искать, и нужно уметь находить место в округе, которое мало кто видит.
Песчанка клевала кусочки своего обеда на пляже, а Тим все так же держал руку вытянутой. Птичка еще раз взглянула на ладонь, повертела головой по сторонам и заняла насест. Ошарашенный Тим посмотрел на нас, будто говоря: «Вы это видите?»
— Поразительно, — произнес я.
— Как все вокруг нас, если смотреть правильно.
Песчанка вспорхнула с его руки, и Тим вскочил на ноги, наблюдая, как птичка взмывает в небо.
— Сегодня во время ужина с Блоссом... — сказал я.
— Да?
— Вы покажете мне фокус с амарантом? Вы обещали показать, мэм, но так и не показали.
— Это не фокус, странный ты мой. Это кое-что получше.
— Так вы покажете?
— Не сегодня вечером. Но скоро.
Улетая прочь, повторяя свое фьюить-фьюить-фьюить, песчанка превратилась в точку, а потом и вовсе исчезла, но, конечно, в тот. же миг неожиданно появилась на виду у тех, кто находился на берегу дальше к северу.
— Мэм?
— Да, Одди?
— Вы знаете истинную и скрытую природу мира?
— А ты как думаешь?
— Думаю, знаете. Наверное, я никогда ее не познаю. Не считая английского, я не очень-то хорошо учился в школе.
Глава 46
Рана на моей ладони была шириной больше дюйма и немного уже на тыльной стороне кисти, откуда вышло острие. Кровь текла, но не так сильно, как если бы безымянная девушка, напавшая на меня, перерезала артерию или вену. Можно сказать, повезло, потому что у меня не было времени ехать в неотложку
На первом этаже дома Эйнсвортов, в выдвижном ящике под раковиной в ванной, я обнаружил аптечку первой помощи. Лейкопластыри, марлевые салфетки, спирт для протирания, йод...
На тумбочке рядом с этой раковиной стояла декоративная бутылочка с жидким мылом. Я открыл краны, отрегулировал температуру воды, чтобы она была теплой, но не настолько, чтобы обострить боль в ране. Мыло пахло апельсинами. Намыливать раненую руку оказалось примерно так же весело, как сунуть ее в осиное гнездо.
Смыв пену, я продолжал держать руки под струей воды. Так можно было стоять всю ночь. Видимо, я находился в шоке. Я будто отключился, глядя на то, как в раковине пенится вода и сверкают розоватые пузырьки. Я сделал воду слишком горячей, и чем дольше держал под ней ладонь, тем сильнее жгло рану. Но я все равно стоял, смотрел на быстрый поток, морщась от боли, и терпел, поскольку меня охватило ощущение скорого откровения — откровения, имеющего отношение к воде, крови и боли. Я знал нечто важное, но не понимал, что именно знаю. Вода, кровь, боль...
