— Тогда придется сделать тебе больно.
— Мы же вроде определились? Ты не убьешь безоружную девушку.
— Нет. Но ранить могу.
Она изучала меня, пытаясь найти выход из положения.
— Заходи в шкаф.
Она не пошевелилась.
— Заходи в шкаф.
Она так и не пошевелилась, поэтому я выпустил очередь из трех пуль в книжные полки рядом с ее левым бедром.
— Четыре дюйма, — сказал я. — Расстояние, которое отделило тебя от хромоты на всю жизнь.
И снова ее слова были слишком провокационными для равнодушного тона:
— Сколько девушек ты прикончил, праведник?
— Убил, — поправил я.
— Сколько? Тебе стыдно сказать, сколько?
— Троих.
— Всех за дело, да?
— Всех в порядке самообороны.
— И это оправдывает тебя в собственных глазах.
— Нет.
— Наверное, спишь как младенец?
— Давненько такого не бывало.
— Все ясно, ты — это он.
— Так же, как ты, я — никто, — сказал я. — Мы оба никто. Но мы разные.
— Скоро ты узнаешь, что мы не никто. Некоторые из нас гении.
— Гении творят, а не взрывают дома.
— Творят, значит? Подожди, и увидишь, что сотворят некоторые из нас.
— Так скажи мне.
Она помедлила, и я уже подумал, что она собралась поделиться тайной, которая ее волновала. Но потом она прикусила язык и спиной вперед шагнула в шкаф.
Я пересек комнату и начал закрывать за ней дверь, но она подставила ногу.
— Пожалуйста, не надо. У меня клаустрофобия, л я боюсь темноты.
— Ты и есть темнота, — сказал я.
Моя ошибка была в том, что я подошел к ней слишком близко. Она оказалась гибкой, словно угорь, и быстрой, как жалящая змея, — поднырнула под винтовку и неизвестно откуда вытащила нож.
Она хотела пырнуть меня в бок, и я попытался схватить ее за запястье. Лезвие не распороло мне живот, но острие проткнуло левую ладонь. У меня на глазах оно вышло с тыльной стороны ладони на дюйм, а то и больше, блестящее и скользкое от крови. Прежде чем она провернула нож и боль свалила меня с ног, я отшатнулся назад, ткнул в нее дулом винтовки и выпустил очередь, а следом еще одну.
Она упала в шкаф, приземлилась на пятую точку и ударилась затылком о полку. Посмотрела на свой развороченный живот, попыталась поднять руку к ранам, но, вероятно, обнаружила, что парализована ниже шеи.
Она подняла голову и встретилась со мной взглядом. Ненависть и злоба, с которыми она смотрела на меня поначалу, вернулись и разоблачили уродливое лицо за маской красоты.
— Убийца.
Я не стал спорить.
— До встречи в аду, убийца.
— Возможно. Но вы обманщики. Вы все обманщики. Вы обманывали меня весь вечер. Один отвлекающий маневр за другим. Сеяли сомнения. Надеялись посеять отчаяние. Хватит. Я больше не стану слушать.
Ее веки дрогнули, почти закрылись, потом распахнулись.
— Эй, пес. Это ты. Просто пес. Знаешь что?
— Что?
Ее голос охрип.
— Ты пес.
Она умирала.
— Ты пес?
Я не ответил.
Она нашла в себе силы подпустить в голос презрение:
— О да, ты пес.
— Я не хотел этого, — сказал я.
— Эй, пес, а документы у тебя есть?
Ее глаза начали стекленеть. Она была в этом мире только наполовину.
— Документы есть? — повторила она. — Ты... просто пес.
И умерла.
Я положил винтовку на стол. Нож, оказавшийся стилетом, застрял у меня в левой ладони. Боль не слишком ужасная, но довольно сильная. Я взялся за желтую рукоятку и аккуратно вытащил лезвие. Видимо, на выходе нож зацепил кость, а та задела нерв, поскольку я содрогнулся с головы до ног и меня пробил холодный, как ледяная вода, пот.
Глава 45
Время после пробуждения от сна об амаранте. Середина того дня, когда я уеду в Пико Мундо. Коттедж у моря. Юный Тим ищет ракушки и играет в прибое. Мы с Аннамарией стоим на песке, за оградой из штакетника, отделяющей двор от пляжа.
В тот день, как всегда, независимо от места и погоды, она облачилась в белые кеды, штаны цвета хаки и мешковатый свитер, не скрывающий беременность. Иногда свитер был розовым, порой желтым, голубым или светло-зеленым, но всегда в одном стиле. У меня сложилось странное впечатление, что Аннамария могла бы пройтись по пыльному, переполненному женщинами рынку за тысячу, даже две тысячи лет до нашего времени и оказалась бы там на своем месте, несмотря на кеды на резиновой подошве задолго до открытия резины, несмотря на ткани, которые тогда не производили, несмотря на то, что таких оттенков и густоты цвета в одежде в те годы не мог добиться ни один красильщик.
Аннамария наблюдала, как Тим ищет ракушки на берегу.
— Блоссом Роуздейл продала дом и закончила свои дела в Магик Бич. Сегодня вечером она присоединится к нам за ужином.
— Интересно, а надо ли ей это делать? — спросил я.
— Она хочет быть частью чего-то важного, странный ты мой. И она верит: то, что ты делаешь, очень важно.
— Но она была частью Магик. Бич. Важной частью. Ее все знали, знали шедевры, которые она создавала, и лоскутные одеяла, удостоенные национальных наград.
— Быть известной — не то же самое, что быть любимой.
— Но ее любили. В Магик Бич у нее было много друзей.
Аннамария положила руку мне на плечо. Она была миниатюрной, и ручки у нее были изящными. В те редкие случаи, когда она клала руку мне на плечо или брала мою ладонь своими двумя, чтобы внушить важность того, что собиралась сказать, меня всегда удивляла тяжесть ее прикосновения, сила ее хватки.
— Молодой человек, за свою короткую жизнь ты приобрел много друзей, и тебе повезло, что большая часть из них тебя любит., по-настоящему любит. Но редко кто может безоговорочно любить человека с таким лицом, какое осталось у Блоссом после огня.
— Но ее лицо по-своему прекрасно.
— Некоторые люди, — продолжила Аннамария, — будут тянуться к ней, потому что дружба с ней поддерживает образ, который они хотят навязать другим, помогает им чувствовать себя полными сострадания. терпимыми и достойными восхищения. Такие люди могут в каком-то смысле быть ее друзьями, даже могут до некоторой степени заботиться о ней. Но поскольку они всегда и почти полностью сосредоточены на себе, они не способны ее любить.
