Если в дальних уголках темного зала и скрывались бодэчи, я бы вряд ли заметил их черные силуэты на черном фоне. Впрочем, в заброшенном универмаге я находился, скорее всего, один — здесь не было столько людей, которых можно расстрелять в количествах, привлекающих бодэчей. Они никогда не показывались ради одной смерти, или даже двух, или трех — любили массовое насилие.
В тот ужасный день я вышел из оживленного универмага в еще более оживленную прогулочную галерею, где располагались другие магазинчики, и увидел сотни, а может быть, даже тысячи бодэчей. Они толпились у балюстрады второго этажа и глядели вниз, возбужденные, подергивающиеся и пританцовывавшие в предвкушении бойни.
Я пришел к мысли, что они дразнили меня. Возможно, они всегда знали, что я их вижу. Возможно, вместо того, чтобы размазать меня потерявшим управление грузовиком по бетонной стене, они задумали привести меня к потере, к неизмеримому горю, рожденному этой потерей. Такое горе стало бы для них изысканным деликатесом.
В северном конце торгового центра, на первом этаже галереи, раньше работал сорокафутовый водопад. Вода сбегала по рукотворным скалам и текла на юг, впадая в пруд с кои
[3]. От моря до моря страна строила сверкающие торговые центры, служившие местами развлечений в той же мере, что и местами для покупок. Пико Мундо гордился тем, что удовлетворяет пристрастие американцев к зрелищам даже во время покупки носков. Водопад больше не работал.
Подсвечивая путь фонариком, я шел по галерее на юг. Все вывески давно сняли. Я уже забыл, какой магазин где располагался. Некоторые витрины были разбиты, кучки стекла поблескивали вдоль платформ, на которых раньше крепились большие панели. Нетронутое стекло покрывал слой пыли.
Я приехал сюда полный решимости, но чем ближе подходил к южному концу здания, тем медленнее шевелился. Меня охватил холод, не имевший никакого отношения к температуре в заброшенном торговом центре. В памяти всплыли звуки выстрелов, крики, пронзительные вопли ужаса, шлеп-шлеп-шлеп ног по травертиновой плитке.
В южном конце галереи располагался второй универмаг, а перед ним, с левой стороны, когда-то было кафе-мороженое «Берк-и-Бейли», в котором Сторми Ллевеллин работала менеджером.
Над входом висел изорванный ярко-розовый тент с фестонами по краям. Я мысленно услышал визг пуль, расколотивших окна и двери, увидел, как Саймон Варнер в черном комбинезоне и черной горнолыжной маске водит штурмовой винтовкой слева-направо, справа-налево.
Он был копом. Во вторую очередь. В первую — обезумевшим сектантом. Их было четверо. Они убили одного из своих, и еще одного убил я. Двое оставшихся отбывали пожизненный срок в тюрьме, где по-прежнему поклонялись своему злобному господину.
В тот миг я почувствовал себя духом, павшим в забытом конфликте, будто тело мое бросили и оставили гнить на далеком поле. Я не осознавал, что переставляю ноги, и больше не слышал и не чувствовал своих шагов по грязному травертину. Я словно парил по направлению к кафе, будто белый луч исходил не от фонарика в моих руках, а от таинственного источника, и по воздуху нес меня к «Берк-и-Бейли».
Битое стекло смели в маленькие кучки. Острые осколки сверкали даже под тонким слоем пыли.
«Здесь лежат твои надежды и мечты, разбитые и сметенные в сторону», — подумал я.
Не получалось воскресить даже жалкое подобие того оптимизма, который обычно удавалось вызвать в самые гнетущие моменты.
Переступив порог, я мысленно увидел Сторми Ллевеллин такой, какой она была в тот день, одетая в рабочую форму: розовые туфли, белые носки, ярко-розовая юбка, блузка в розово-белую полоску и веселенькая розовая кепка. Она поклялась, что, когда у нее появится собственное кафе-мороженое — а это должно было случиться к ее двадцати четырем годам, если не раньше, — она не будет заставлять работников выряжаться в идиотскую униформу. Какой бы легкомысленной ни выглядела ее одежда, Сторми была несравненной красавицей: иссиня-черные волосы, загадочные темные глаза, прекрасное лицо и совершенное тело.
Была. Больше ее нет.
«Я думаю, ты выглядишь восхитительно».
«Я выгляжу как конфетная обертка».
Когда Саймон Варнер открыл стрельбу, Сторми стояла за прилавком. Возможно, когда окна разлетелись на осколки, она подняла глаза, увидела зловещую фигуру в маске и подумала не о смерти, а обо мне. Она всегда думала о других больше, чем о себе. Я верю, что ее последней мыслью в этом мире было не сожаление о том, что она умрет столь юной, а беспокойство обо мне, о том, что я останусь один на один со своим горем.
«Может, когда у меня будет собственное кафе, мы сможем работать вместе…»
«К мороженому меня не влечет. Я люблю жарить».
«Наверное, это правда».
«Что?»
«Противоположности притягиваются».
После того ужасного дня я не возвращался в «Берк-и-Бейли». Мне известно, что страдание очищает, что это пламя стоит вытерпеть, но существуют степени страдания, которым я не отваживался себя подвергать.
Столы и стулья убрали, так же как холодильники, аппараты для молочных коктейлей и прочее оборудование. На стене позади прилавка висел перечень сортов мороженого. На самой верхней строчке было указано название тогдашней новинки — «кокосово-вишнево-шоколадное».
Я помню, что назвал его вишнево-шоколадно-кокосовым, и Сторми меня исправила.
«Кокосово-вишнево-шоколадный шарик. Нужно все называть в правильной последовательности, и именно так, как сказала я, а не то можно нарваться на неприятности».
«Вот уж не думал, что в индустрии мороженого такие строгие грамматические правила».
«Если говорить по-твоему, то кто-то из слишком уж хитрых покупателей съест мороженое, а потом потребует деньги назад на том основании, что кокосового шарика не было. И не зови меня восхитительной. Восхитительны щенки».
Я открыл маленькую дверцу в конце длинного прилавка и ступил в рабочую зону, где Сторми обслуживала посетителей, когда началась стрельба. Луч фонарика осветил виниловую плитку, усыпанную пластмассовыми ложками, бело-розовыми пластиковыми трубочками и комками пыли, которые разлетались в стороны, когда я проходил мимо.
Полагаясь на интуицию, я остановился на том самом месте, где стояла Сторми, когда ее убили. Пятнам на полу было больше полутора лет, и я только коротко взглянул на них, прежде чем пройти мимо и сесть на пол.
Здесь находилась незыблемая точка, ось мира, вокруг которой повернулась моя жизнь. Здесь умерла Сторми.
Я выключил фонарик и сидел в темноте, настолько плотной, что казалось, будто весь свет в мире исчез и никогда не вернется.
После смерти ее дух на несколько дней задержался по эту сторону завесы. Моя скорбь была такой сильной, такой горькой, что я оказался не в состоянии ее выносить и некоторое время отрицал истинное положение вещей. Для меня призраки выглядят так же, как живые люди. Они не полупрозрачные. И не светятся от сверхъестественной энергии. Если я до них дотрагиваюсь, они материальны. Однако они не разговаривают, и молчание Сторми должно было сразу подсказать мне, что ее дух покинул тело, а передо мной стоит сущность девушки, которую я любил, ее прекрасная душа, но не сама девушка, целая и невредимая. Мое отрицание граничило с сумасшествием: я воображал наши разговоры, готовил еду, которую она не могла съесть, наливал вино, которое она не могла выпить, планировал свадьбу, которая никогда не могла состояться. Отчаянной тоской я много дней удерживал Сторми в этом мире, хотя она давно должна была перейти в следующий.
