– Ну, все же что-то имеет смысл, – отозвался Оуэн.
Френсис переплела свои пальцы с его пальцами и крепче прижалась к нему.
– Ты никогда не думал о том, чтобы уехать из Бата? – спросила она. – Я думала. Я и сейчас об этом думаю. Я осталась здесь, потому что… Я осталась здесь из-за тебя. И еще из-за Вин. Я знала, что она где-то тут, и хотела найти ее… Я о чем-то забыла… Я должна была рассказать, но я забыла… Море… Мне бы хотелось жить на берегу моря. Где нет унылых улиц, нет угольного дыма, из-за которого першит в горле, где не нужно видеть одни и те же лица каждый день и делать одно и то же снова и снова, пытаясь свести концы с концами и чувствуя, что все это… все это бессмысленно.
– Мы могли бы жить в рыбацком домике на вершине утеса, – сказал Оуэн, и Френсис почувствовала, как он улыбнулся, прижавшись щекой к ее плечу.
– Как в каком-нибудь старом романе.
– Ну, если хочешь…
– Я ощутила вкус такой жизни в «Топкомбе». Свежий воздух и простор. И вокруг никого, никаких толп.
– С трудом могу себе это представить. Но я согласился бы жить где угодно, если бы ты была рядом, – сказал он.
Френсис улыбнулась, но что-то больно кольнуло ее в сердце. Она глубоко вздохнула и с трудом выдавила из себя:
– Я знаю, что ты не можешь бросить Мэгги. Я понимаю, что твои брачные обязательства значат для тебя больше, чем мои, и я также знаю, как сильно ты любишь своих детей. Но пусть сегодняшнее утро будет нашим. Давай притворимся… Давай притворимся, что ничего этого нет.
– Френсис, я… – В голосе Оуэна звучало отчаяние.
– Все в порядке, – сказала она, сдерживая слезы, и крепко сжала его руку. – Я все равно буду любить тебя.
– Я тоже буду тебя любить, – произнес он с такой безнадежностью в голосе, что Френсис разрыдалась.
Когда слезы высохли, она все еще лежала в объятиях Оуэна, охваченная страстным желанием освободиться от всего, что составляло ее жизнь, – от своей работы на вокзале, от неудавшегося брака, от своей детской спальни в коттеджах Магдалины, освободиться от прогулок по тем же улицам, по которым она всегда ходила, от вещей, которые всегда видела. И самое главное, освободиться от самой себя. От мучительного чувства вины и стыда за то, что она стала предательницей, за то, что обманула себя и других, лишив их возможности быть счастливыми.
Френсис напряженно думала, стараясь убедить себя, что еще не поздно начать все сначала – сбросить все ненужное, как старую кожу, и жить по-другому, чувствовать по-другому, стать другой. Если бы только она могла избавиться от мучивших ее воспоминаний, вымыть их, как песок из раны. Ведь она была всего лишь ребенком – так ей говорили много раз. Ребенок не мог нести ответственность за произошедшее. Горе Норы Хьюз, утратившей дочь, как и горе Кэрис, которая лишилась сестры, были понятными. И расспросы о Вин принимались в штыки, потому что возвращали их в прошлое, к старой боли. Вин могла потерять свою брошь, когда рылась в вещах Кэрис, уже после того, как она приходила к Френсис. Лесли Рэттрей могла быть убита совершенно другим человеком. Перси Клифтон мог быть действительно Перси Клифтоном, незнакомцем, которого она никогда не видела. И все остальное также могло существовать лишь в ее голове – это память играла с ней злые шутки, что было следствием травмы от потери подруги. Возможно, Иоганнес действительно убил Вин, а если это правда, то она мучила себя напрасно.
Neunzehn. Иоганнесу было девятнадцать лет, и он уже много пережил. Теперь Френсис видела то, чего не могла видеть тогда, – каким он был надломленным и ущербным. Кто знает, на что способен человек, прошедший через страшные испытания и обреченный на страдания. Человек, познавший хаос, страх и смерть. Neunzehn. В общем-то, еще ребенок, но ребенок, превратившийся в зверя. Что, если Вин навещала его чаще, но Френсис просто не знала об этом, как говорила Каммингс? Что, если Вин все же рассказала ему, где живет, и попыталась заставить его покинуть лепрозорий – пригрозила выдать его или бросить, если он откажется? Или заговорила с ним об их возможном браке в будущем и привела его в замешательство? Френсис представила себе Иоганнеса: высокий и худой, большая голова на тонкой шее, как тыква на палке. Она вспомнила, как паника могла овладеть им в одно мгновение, подавляя разум. Вспомнила его кровать из газет с аккуратно сложенным одеялом Вин, игрушки, которые он для них делал, и его ржавую банку с водой.
Френсис стало трудно дышать, и она резко открыла глаза.
– Что случилось? – спросил Оуэн.
Он не спал, как и Френсис, также погруженный в свои мысли.
– Мы никогда не приносили ему воды, – сказала она и резко села на кровати.
– Кому?
– Иоганнесу! Мы… мы никогда не приносили ему воды. Только еду. У него была эта старая банка, и она всегда была наполнена водой.
– Я не понимаю тебя, любимая, – сказал Оуэн, садясь рядом; и Френсис пожалела, что вспомнила об Иоганнесе, чувствуя радость оттого, что он назвал ее любимой.
– Во дворе не было такого места, откуда можно было брать воду. Он… должен был выходить из лепрозория, чтобы набрать воды.
– Пожалуй, да, – задумчиво согласился Оуэн. – У дороги там был водопой для лошадей – там и сейчас свежая родниковая вода. Может быть, он там и набирал?
– Как же я могла… как же я могла не подумать об этом раньше?
– Я не понимаю, Френсис. Ты же говорила мне, что Иоганнес невиновен. Ты была так в этом уверена!
– А что, если я ошибалась? Все это время… Что, если я ошибалась? Боже…
Она закрыла глаза и подтянула колени к груди.
– Как бы мне хотелось, чтобы это прекратилось! – вырвалось у нее. – Я хочу, чтобы все это прекратилось!
– Успокойся, Френсис, все хорошо! Ты в безопасности… Я позабочусь о тебе! Все хорошо, – успокаивал ее Оуэн.
– Разве? Что может быть хорошего? Как я могу выйти из этой комнаты, когда там… все это ждет меня, как всегда?
– Тогда не выходи из этой комнаты, – сказал он, пытаясь удержать ее. – Ты ни в чем не виновата, Френсис. Ни в чем… Ну как я могу убедить тебя в этом?..
– Ты не знаешь. Ты не знаешь, что… что, если я… Мне снятся кошмары. Я знаю что-то. Что-то очень важное!
– Тогда расскажи мне, Френсис! Хоть что-нибудь! Расскажи все, в конце концов!
Френсис попробовала. Она попыталась подобрать правильные слова, сложить их в вместе, произнести их, но ничего не получилось… Слов не нашлось двадцать четыре года назад, она не смогла найти их и теперь. Френсис знала, что ничто так не парализует язык, как чувство вины. Ничто так не мешает говорить и ничто не делает человека более одиноким. Это было безнадежно. После долгого молчания Оуэн лег на спину, прикрыв глаза рукой. Он выглядел озабоченным и расстроенным, и для Френсис видеть это было невыносимо.
– Мне нужно идти, Оуэн. Я сожалею, правда. Я все испортила – и не только сегодня… сегодня утром…
