По смыслу восклицание «Осанна» уместно, когда большое дело завершено или достигнута большая цель. Пришвин имел в виду, что дискуссия была своего рода тестом на советскость, после которого свобода была бы предоставлена
[255]. Обращение к массовым репрессиям в 1937 году означало, что общество не прошло тест на лояльность.
4. В ином плане общенациональная дискуссия представляла собой своего рода тренировку общества в целях подчинения политическим нормам. Речь идет о социально-политической мобилизации – важной функции сталинизма для контроля над обществом и вовлечения его в деятельность, формирующую отношения и восприятия. Это был один из современных государственных инструментов социального управления – «подталкивание и воодушевление масс, чтобы они были готовы в полной мере содействовать достижению государственных целей»
[256]. Мобилизации показали свою эффективность в чрезвычайных ситуациях Первой мировой войны во всех воюющих странах. Война показала, что современные государства приобрели технологическую способность контролировать свое население на новом уровне и направлять его на достижение государственных целей с помощью новых форм массовой мобилизации, надзора, методов регистрации, полицейского регулирования и государственного насилия против отдельных групп населения. Тотальная массовая мобилизация и политическое насилие были элементами чрезвычайного режима власти Сталина в его стремлении быстро модернизировать страну и построить идеальное общество. Вот почему его политика казалась такой противоречивой – консолидирующей и репрессивной, инклюзивной для сторонников и эксклюзивной для предполагаемых врагов, кнут и пряник.
Как социальная мобилизация, дискуссия 1936 года проходила одновременно с другими кампаниями, как консолидирующими, так и конфронтационными, по типологии Сергея Красильникова: кампания государственного займа, общенациональное обсуждение запрета абортов, стахановское движение, отчетная кампания в советах, показательный процесс Объединенного троцкистско-зиновьевского центра в августе 1936 года и «проверка» партийных документов, как обсуждалось ранее
[257]. Все в Советском Союзе, как отметил один историк, на самом деле было мобилизацией. Целью всех кампаний было искусственное оживление элементов государства и общества – советов, партии и населения, – объективно демотивированных централизацией и отсутствием материальных и рыночных стимулов при социализме. Важным условием мобилизаций являлась их тотальность, требующая всеобъемлющего участия. Стремясь к тотальности, государство пыталось монополизировать все публичное коммуникационное пространство, политизировать даже частную сферу, например, представляя новое жилье для граждан как благодеяние Сталина
[258]. Оно экспроприировало даже критический дискурс, когда партия запрашивала критические комментарии по конституции и советам, поощряла доносы и призывала к самокритике. Инсценированная публичная сфера, как ее назвал Габор Риттерспорн, навязывала дискурсивные конвенции и официальный язык, одновременно заставляла замолчать всех девиантов и была направлена на формирование однородного общественного мнения, единых ценностей и в конечном счете Нового Человека с новым сознанием.
5. Другими функциями мобилизации по умолчанию были обеспечение поддержки, увеличение промышленного производства и, самое главное, консолидация через массовое образование и социализацию. Пытаясь унифицировать общество, конституционная кампания ставила граждан в рамки идеального типа социализма, и они, в свою очередь, научились адаптироваться к требованиям системы. Приглашая людей обсуждать конституцию на собраниях и предлагать поправки к ней, кампания навязывала чувство единения, столь желанного в Кремле.
Философ Энтони де Яси объяснял процесс интернализации навязанных норм:
Вполне вероятно, что после того, как государство внедрит в сознание людей культ [например,] Баха, и они со временем научат себя любить его, они будут лучше отождествлять себя с государством, которое привило им свои собственные вкусы. Точно так же блеск президентского дворца, достижение национального величия и «быть первым на Луне» в конце концов могут вживить в общественное сознание определенное ощущение легитимности государства, возможно, растущую готовность подчиняться ему, независимо от надежды на выигрыш или страха что-либо потерять
[259].
Обсуждение конституции было еще одним упражнением по консолидации на пути к гармоничному социалистическому обществу, которое на данный момент резонировало с надеждами различных групп населения. Николай Устрялов в своем дневнике за 7 декабря 1936 года приветствовал этот объединяющий посыл конституции: «Демонстрация общегосударственной солидарности и социального братства. Хорошо! Отрадно. То, что нам недоставало… мы не были нацией в смысле концепции, которая требует от наций наличия общенародного сознания единства и целокупности»
[260]. Бывший эмигрант и отверженный, ныне репатриант и журналист, с восторгом следил за речью Сталина по радио о конституции и отметил, что для страны со слабым национальным сознанием пришло время осознать свою идентичность
[261]. Профессорская жена и общественница Галина Штанге выразила те же самые эмоции в своем дневнике: «Прошлой ночью была принята новая Конституция. Я ничего не скажу об этом: я чувствую то же самое, что и вся страна, то есть абсолютный, бесконечный восторг»
[262]. Всегда скептический Андрей Аржиловский, отсидевший свое, – и тот принял участие в праздновании:
Вчера город праздновал утверждение Сталинской Конституции. Таки утвердили всеобщее, прямое, тайное. Все, независимо от прошлого, имеют право голосовать и быть избранными. Первый раз принимал участие в большой манифестации. Конечно, больше дурачества и стадности, чем энтузиазма. С задором бесконечно повторяют новые песни: «Тот, кто с песней по жизни шагает» и «Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Является только другой вопрос: а разве при ином порядке не поют и не дышат? Я думаю, в Варшаве или Берлине еще веселей. Впрочем, может быть и по злобе. Во всяком случае, тыканье пальцами кончилось
[263].
