правильности основного постулата моего неудачного брака, о
котором муж ни разу не говорил вслух, потому что в этом не было нужды: его
отношение ко мне совершенно нормально, в нем нет ничего необычного. Дело не в
боли; боль меня не страшит, я хорошо знакома с ней. Больше всего я боюсь, что
этот маленький прекрасный сон закончится. Знаешь, я видела слишком мало хороших
снов».
Она поняла, что должна сказать ему, но секундой позже поняла
и то, что не может произнести этих слов хотя бы потому, что слишком часто
слышала подобные фразы из уст киногероинь, в чьем исполнении они всегда
смахивали на вытье побитой собаки: «Не причиняй мне боли». Да, ей нужно сказать
только это, и ничего больше. «Не причиняй мне боли, пожалуйста. Если ты
сделаешь мне больно, лучшая часть меня умрет».
Но он ждал ответа. Ждал, что она вымолвит хоть что-нибудь.
Рози открыла рот, чтобы отказаться, чтобы сказать, что
обязана присутствовать на пикнике и на концерте, что, возможно, они съездят на
озеро как-нибудь в другой раз. Но затем ее взгляд случайно упал на картину,
висящую на стене рядом с окном. Она бы не мешкала ни секунды, подумала Рози;
считала бы часы и минуты, оставшиеся до субботы, а потом, удобно устроившись за
его спиной на железном коне, на протяжении всей поездки колотила бы его
кулаками по спине и требовала, чтобы он ехал быстрее, быстрее. На миг она
буквально увидела ее, сидящую за Биллом, приподняв край мареновой тоги, чтобы
удобнее было сжимать его обнаженными коленями.
Ее снова окатила горячая, в этот раз еще более мощная волна.
И приятная.
— Хорошо, — проговорила она. — Согласна. При одном условии.
— Назовите его, — с готовностью откликнулся он, улыбаясь.
— Вы доставите меня в Эттингер-Пиер — пикник «Дочерей и
сестер» проводится там — и останетесь на концерт. Билеты покупаю я. В качестве
ответной любезности.
— Договорились, — мгновенно согласился он, — Могу я забрать
вас в половине девятого, или это слишком рано? — Нет, нормально.
— Не забудьте натянуть куртку и даже, наверное, свитер
потеплее. На обратном пути днем мы затолкаем их в багажник, но утром будет
довольно, прохладно.
— Хорошо, — кивнула она, думая уже о том, что ей придется
одолжить куртку и свитер у Пэм Хейверфорд, которая носила одежду почти одного с
ней размера. Весь гардероб Рози на этом этапе жизни состоял из единственной
легкой куртки, и бюджет не выдержал бы новых приобретений, во всяком случае, в
ближайшее время.
— Тогда до встречи. И еще раз спасибо за сегодняшний вечер.
Он замешкался на мгновение, наверное, раздумывая, надо ли
поцеловать ее еще раз, затем просто взял руку и легонько сжал.
— Это вам спасибо.
Повернувшись, он быстро побежал вниз по лестнице, словно
мальчишка. Она невольно сравнила его бег с нормановской манерой двигаться —
либо неторопливой уверенной походкой (с наклоненной головой, словно он шел на
таран), либо с резкой, ошеломляющей скоростью, которую трудно было в нем
заподозрить. Она смотрела на его вытянутую тень на стене, пока та не исчезла,
затем вошла в комнату, закрыла дверь, заперев на оба замка, и прислонилась к
ней спиной, глядя на картину на противоположной стене.
Картина снова изменилась. Даже не видя с такого расстояния,
она почти не сомневалась в этом.
Рози медленно пересекла комнату и остановилась перед
картиной, слегка вытянув шею вперед и соединив руки за спиной, отчего сразу
стала похожей на часто появляющееся в «Нью-Йоркере» карикатурное изображение
любителя искусств, разглядывающего экспонаты в художественной галерее или
музее.
Да, она увидела, что, несмотря на прежние физические
размеры, картина снова каким-то непостижимым образом стала вместительнее. Ее
рамки расширились. Справа, там, где сквозь высокую траву проглядывал слепой
глаз упавшего каменного бога, она увидела нечто, напоминающее просеку в лесу.
Слева, за женщиной на холме, она рассмотрела голову и шею маленького тощего
пони. Глаза его были прикрыты шорами, пони пощипывал высокую траву. Он был
запряжен — не то в тележку, не то в кабриолет или фаэтон с двумя сиденьями. Эта
часть находилась за пределами картины, и Рози ее не видела (во всяком случае,
пока). Однако она видела упавшую на траву тень от тележки и над ней другую тень
— по-видимому, от головы и плеч человека. Кто-то, наверное, стоял за тележкой,
в которую запряжен пони. Или же…
«Или же ты окончательно и бесповоротно выжила из ума, Рози.
Не думаешь ли ты, что картина на самом деле становится больше? Или
вместительнее, если так тебе больше нравится?»
Но правда состояла в том, что она действительно так считала,
и происходящее скорее волновало ее, чем пугало. Рози пожалела, что не спросила
мнения Билла; она хотела бы проверить, заметит ли он что-нибудь из того, что
видит на картине она… или что ей видится на картине. «В субботу, — пообещала
она себе. — Возможно, я спрошу его в субботу».
Она принялась раздеваться, и к тому времени, когда чистила
зубы в ванной, из ее головы улетучились мысли о Мареновой Розе — женщине на
холме. Она позабыла о Нормане, об Анне, о Пэм, о пикнике, о концерте «Индиго
Герлс» в субботу вечером. Она вспоминала ужин с Биллом Штайнером, прокручивая
его в голове минута за минутой, секунда за секундой.
8
Рози лежала на кровати, ожидая прихода сна, слушая стрекот
сверчков, доносившийся из Брайант-парка.
Погружаясь в сон, она припомнила — без боли, как будто с
большого расстояния
— восемьдесят пятый год и дочь Кэролайн. Если принять точку
зрения Нормана, то Кэролайн никогда и не существовало, и тот факт, что он
согласился с робким предложением Рози назвать будущую дочь Кэролайн, ничего не
менял. С точки зрения Нормана, существовал лишь головастик, который так и не
успел превратиться во взрослую лягушку. Даже если это произошло с головастиком
женского пола, как втемяшилось в слабую голову его жены. Восьмистам миллионам
красных китайцев от этого ни холодно, ни жарко, как говаривал Норман.
Тысяча девятьсот восемьдесят пятый год. Тяжелый год. Адский
год. Она лишилась
(Кэролайн)
ребенка, Норман едва не потерял работу (даже, как она
подозревала, с трудом избежал ареста), она попала в больницу со сломанным
ребром, которое едва не пробило легкое, а в качестве десерта — теннисная
ракетка. В тот год ее разум, на удивление крепкий до этого, начал немного
сдавать, она почти не замечала, что полчаса, проведенные в кресле Винни-Пуха,
пролетали как пять минут, и бывали дни, когда с момента ухода мужа на работу и
до его возвращения домой она восемь или девять раз забиралась под душ.
Должно быть, она забеременела в январе, потому что ее начало
тошнить по утрам, а в феврале не было месячных. История, приведшая к
«служебному выговору» — тому, который сохранится в его личном деле до самого
ухода на пенсию, — произошла с Норманом в марте.
