Она закружилась по траве, трижды быстро повернулась по солнцу, широко раскинув руки – и резким движением воткнула гребешок себе в волосы.
Там, где она только что стояла, полыхнуло ослепляющим светом… и молодой, еще без темных полос на боках и на шее серый дикий гусь со звонким криком расправил крылья, взмывая в небо над берегом. Сделал круг над верхушками ракит, будто не зная, куда лететь. Но он знал и крикнул еще раз – протяжно и трубно.
А потом, мощно взмахивая крыльями, заторопился к лесу – туда, где впадал в реку Медведицу узкий и глубокий, темноводный Лешачий ручей, вытекавший из Долгого болота.
* * *
Раньше Терёшка никогда не думал, что так бывает.
Вроде и надо скулежом исходить от страха, себя жалеючи, – тихим, щенячьим. Глотать, шмыгая носом, слезы пополам с соплями, молитвы светлым богам беззвучно, одними губами, шептать и просить их тебя услышать, защитить, оборонить. Потому что знаешь: кроме них, светлых богов, никто тебе сейчас не поможет.
А страх вдруг взял – да кончился. И пришли на его место ярость пополам с упрямой и жаркой бесшабашной злостью. Просто так не дамся, если уж мне всё равно конец. Подавитесь моими косточками!
Может, потому и услыхали его ошарашенные таким нахальством небожители. Может, потому и послали то самое чудо, на которое Терёшка и надеяться перестал: они с внучкой знахарки Глафиры остались в зимовье одни.
Весь день вештица выглядела довольной – разве что не облизывалась. Но ближе к вечеру ровно вдруг укусил ее кто. Из того, что ведьма бормотала под нос, ведя разговор сама с собой, Терёшка понял: хоть и закляла она тропы, которыми можно добраться к зимовью, но обвешанные оберегами мужики-охотники упрямо по лесу шастают с самого утра – парня вовсю ищут. С медвежьими рогатинами да с луками. Надумала ведьма пойти в лес во второй раз – проверить, хорошо ли держат заклятия.
Больше того, на удачу Терёшки, в зимовье кончился хворост – пусть и меньше его требовалось колдовскому огню, чем огню обычному. А поблизости все до веточки уже собрала внучка Глафиры. Поэтому вештица беспечно прихватила с собой подручного-анчипыря, чтобы хворосту набрал да обратно ношу на себе тащил. Самой-то ей, ясное дело, не пристало…
Терёшке в какой уже раз вспомнилась сказка, услышанная когда-то от Зоряны. Там парнишка, попавший в лапы к вештице, сумел перехитрить собравшуюся его зажарить в печке ведьму. Прикинулся дурачком: «Поучи меня, тетенька, как на лопату надо ложиться, а то я не умею!» Вештица, от большого ума, села на лопату, а парень ее в печку и пихнул – и заслонкой закрыл… Эх, жалко, нельзя и с этой гадиной сделать так же, да и нет в зимовье Браняты печки.
– Не скучай, дитятко, – усмехнулась вештица с порога. – А доченьку мою приемную обидеть без меня и не думай: тебе же будет хуже. Зелье мое ее долго под чарами продержит. Я б дрянь своевольную всё время опаивала, чтоб послушной была – да нельзя: не выдержит еще, помрет.
У Терёшки при виде того, что с девчонкой сотворило колдовское пойло, сердце аж замирало от боли и ненависти. Остановившийся взгляд, неживое, безучастное ко всему лицо, струйка слюны, ползущая из угла губ, покорное «да, матушка» и «воля твоя, матушка», произносившееся тоже словно неживыми губами, когда она с поклонами кидалась исполнять приказы вештицы – от всего этого хребет лютой стужей драло. А страшнее всего было то, что Терёшке упрямо казалось, будто из бесцветных глаз-льдинок девчонки на него теперь смотрит кто-то совсем другой, чужой и злобный. Завладевший наконец-то строптивым телом – и млеющий от удовольствия, почуявший, что можно выпустить когти, если его спустят с цепи.
Сейчас девчонка возилась у очага, выгребая из него золу.
А Терёшка, сидевший, поджав ноги, на полу у стены, растягивал потихоньку путы на руках и чувствовал: они поддаются.
На острый сучок, который торчал где-то на высоте колена в неошкуренном бревне, подпиравшем кровлю зимовья, он со всего маху налетел спиной, когда заклятьем вештицы его сбило с ног и припечатало о стену. Теперь под правой лопаткой у Терёшки крепко саднило, но губы были готовы разъехаться в злорадной ухмылке. Приходилось изо всех сил не подавать виду, прятать глаза.
Потому что он ухитрился, вжавшись спиной в опорный столб полуземлянки, незаметно подвести скрученные сзади запястья к тому самому сучку и вогнать его себе в мякоть левой руки над кистью. Закусив губу – и сумев даже не поморщиться.
И теперь новенький сыромятный поясной ремешок, которым связал ему руки мертвяк, осклиз, напитавшись кровью – и стал податливым. Оживали и распухшие кисти – их словно кусачие лесные муравьи облепили и жалили, но пошевелить он ими уже мог.
Пытаясь освободиться от пут, Терёшка прикинул и как выбраться из темницы. Кровля зимовья, настеленная из легких сосновых плах и присыпанная сверху землей, в левом углу напротив входа изрядно просела: прогнила – и текла. За два года, пролетевшие с тех пор, как Терёшка ночевал здесь с дружками, угол этот весь затянуло плесенью. И плахи кровельные там – наверняка уже одна сплошная труха.
Вынуть пару-тройку – и земля, насыпанная на скат крыши, сама поползет вниз и обрушится. И через эту дыру можно будет выбраться наружу. Об этом вештица не подумала, заговаривая только порог.
Лишь бы тварь задержалась в лесу чуть подольше – а за девчонкой, если удастся ему сбежать, он вернется. Костьми ляжет, наизнанку вывернется, но вызволит.
И прощения на коленях попросит за то, что придется сейчас ее скрутить и связать, разорвав на полосы драный плащ.
Растянувшийся скользкий ремень наконец свалился с запястий. Терёшка с облегчением убедился: руки его слушаются. Выпростал их из-за спины – и осторожно повел занемевшими, ноющими плечами, разминая суставы.
И в этот миг девчонка обернулась.
Глиняный жирник на столе еле светил, и в его тусклом зеленоватом свете она сейчас, как никогда, была похожа на нежить. Зажглись в глазах хищные огоньки, вздернулась верхняя губа, зубы оскалились.
Худющая, узкоплечая змора уступала Терёшке в росте на полголовы, но, когда они, хрипя, покатились по полу, парень понял: с тем, что сейчас завладело ее телом, превратив девчонку в одержимую, голыми руками не совладать. Шипя и уперев ему в живот колено, нечисть навалилась на него, и костлявые пальцы вцепились в шею…
Может, захлестнувшее Терёшку отчаяние как раз и придало ему сил. Он рванулся, высвободил левую руку – и выкрутил тонкое запястье. От боли, вспыхнувшей в окровавленной руке, он сам едва не заорал – но и змора хрипло вскрикнула. Не от того, что косточки ей Терёшка лишь чудом не сломал: девчонка вывернулась и схватилась за щеку и правый глаз так, словно их обожгло.
Разорванный ворот его рубахи распахнулся – и одержимая случайно прижалась лицом к серебряному кресту-секирке, который сын Охотника носил на груди под рубахой. И каким-то наитием, пришедшим неведомо откуда, Терёшка вдруг понял, что должен сделать.
Или – это его кровь вспомнила?
