– А я твоей хозяйке зачем надобен? – негромко спросил Терёшка, уже зная ответ.
Ох, до чего же нестерпимо стыдно было вспоминать ночной разговор с Ветлинкой – и свои слова о сидевшей рядом с ним сейчас внучке знахарки Глафиры, чье имя он ну никак, хоть убей, не мог вспомнить: «Аж мороз по спине – до того страшная…» Не страшная она… несчастная…
Змора не успела ответить. Дверь полуземлянки заскрипела – и распахнулась.
Друг от друга они, и сами не заметившие, что сидят на лавке, тесно соприкасаясь плечами, даже отодвинуться не успели.
– Мне только кровь да сердце твои надобны, дитятко. – Вештица, висевшая над порогом в белесой рассветной полумгле, снова усмехнулась краем рта – и у Терёшки еще туже сжался в животе ледяной комок: сколько она услыхала из их разговора? – Суть твоя Чернобогу надобна, а тело – мне достанется: я твою кровь нынче выпью – и душа твоя на Ту-Сторону уйдет. К повелителю.
В руках она держала грубо вылепленную глиняную чашу. А над чашей растекались слабое зеленоватое свечение и запах болота.
* * *
От нежити-анчипыря, когтистая лапища которого сдавила ей горло так, что не вздохнуть и не крикнуть, исходило жуткое трупное зловоние. Но обмякшая в его лапах Миленка смрада словно и не замечала. И того, что стоит ей сейчас неловко пошевелиться – и у нее сломается шея, тоже.
Она не сводила с них глаз – с хозяйки и рыжего паренька.
Мальчишка, поднявшись с лавки, стоял перед хозяйкой гордо, с вызовом задрав подбородок. Рослый для своих лет, с уже наметившимся сильным разворотом плеч, большими ладонями, крепкими пальцами и запястьями, но гибкий и легкий в кости. Темно-голубые глаза прищурены, волосы в отсвете очага сами отливают пожаром, а губы широко и нахально разъехались в ответной усмешке.
Конечно, пленнику было страшно, но, похоже, страх он в себе скрутил. И на какое-то мгновение Миленке в уши словно ворвались треск пламени и звон железа, а в лицо ударил запах дыма. Ей вдруг почудилось, что паренек стал выше ростом. Что на нем – не домотканая холщовая рубаха, разорванная у ворота, а темный распашень с отброшенным на спину капюшоном. И что запястья у него, зло усмехающегося, не связаны – и блестит в руке кривая узкая сабля, с клинка которой стекают тягучие черные капли.
Миленка сморгнула – и наваждение сгинуло.
– А не пойти бы тебе, тетка, лесом, далеко и надолго, – осклабился мальчишка. – С повелителем своим вместе.
– Храбришься? – отрывисто рассмеялась вештица, и смех ее походил на клекот пополам с шипением. – Пустое, дитятко. Что ты храбрый, я и так уже поняла. Приказала бы – на вас троих у костра мои слуги разом бы кинулись, в клочья бы разорвали. Да мне посмотреть захотелось: струсишь ты, сбежишь – или собой тех ребяток закроешь? Два бебока – потеря не великая. Зато жертва моя Чернобога порадует: душа храбреца для него – блюдо лакомое.
Парнишка промолчал, но голову упрямо вздернул еще выше. И Миленка вдруг подумала: тот большой двор, куда занесло ее душу, был, похоже, двором старосты Горелых Ельников. А что у старосты соседнего села в семье растет приемыш, в Овражье знали. Рыжий, говорили, и бедовый. Только имя его Миленка ну никак, хоть убей, не могла вспомнить.
А вештица продолжала издеваться:
– На подмогу тебе никто не придет. И та безделушка на шее душу твою тоже, дитятко, не защитит. Вон она, – ведьма кивнула на Миленку, – ее с тебя и снимет, когда время для обряда настанет. Своими белыми рученьками – пора и ей, привереднице, их кровью замарать.
Миленка наконец поняла, что за отрава была в чаше. Она коротко и хрипло вскрикнула. Следом вскрикнул мальчишка: хозяйка небрежно повела ладонью – и его, рванувшегося к Миленке, отбросило на пол и прижало к стене.
Вештица нависла над Миленкой и безжалостно разжала ей пальцами рот, а анчипыр запрокинул зморе назад голову.
Край чаши прижался ко рту, и в горло Миленке хлынула склизкая жижа – сладковатая, густая, знакомо отдающая гнилью.
* * *
Солнце садилось за лес. Румяно-красное, подсветившее облака золотом, оно уже повисло над темными верхушками елей. По воде протянулась дрожащая золотая дорожка, а из камышей снова выползал туман – холодный, молочно-белый.
Над головой сидевшей на траве Ветлинки тихо шумела ива, к толстому узловатому стволу которой она прислонилась спиной. А на коленях у берегини лежал нож Терёшки.
Ныряла она трижды, прежде чем отыскала его на илистом дне.
Тонкие пальцы Ветлинки погладили теплую яблоневую рукоять – бережно, как живую. Коснулись синеватой узорчатой стали клинка, тронули острие – и отдернулись, словно боясь разбудить что-то живое и до срока в клинке спящее.
Он был добрый, храбрый, упрямый – тот, для кого ковали этот клинок и кто дал Терёшке жизнь. Такой же, как его сын. Это Ветлинке увиделось сразу, когда весной она притронулась к рукояти Терёшкиного ножа впервые.
Берегини хорошо ладят с людьми, их не надо просить помочь, когда человеку, попавшему у реки в беду, нужна помощь. Но не с каждым человеком берегине самой бывает уютно рядом, как на летнем пригреве – так, что хочется смеяться от радости, цветком раскрываясь навстречу этой благости.
Семь лет назад волной такого щедрого и сердечного человеческого тепла Ветлинку и окатило – от рыжего, как солнышко, восьмилетнего мальчишки, что доверчиво вложил в ее ладонь вырезанный своими руками кособокий липовый гребешок. Принимая подарок, она и увидела: в его крови дремлет огонь, ненавистный Тьме. Тот, что жарко горел в Первых людях, когда Белосветье было юным, а люди и духи еще тянулись друг к другу.
Сейчас необычному мальчишке грозила необычная беда. Такая, что стократ хуже просто смерти. Ветлинка чувствовала это остро, всей кожей – хоть и был Терёшка от нее далеко. Знала и то, что надо спешить, если хочет она рискнуть и подставить своему юному другу в бою плечо.
Берегинь называют так не только потому, что живут они на берегу. Смешливые и веселые дочери воды и леса, конечно, не воительницы, и живое сделать мертвым их волшба не способна. Но и беспомощными их не назвать – есть у них кое-что в запасе, чтобы защитить-уберечь, когда нужно, и других и себя.
Например – волшебный щит, лежавший у ног Ветлинки, который она сполна накачала силой реки. Сплетенный из живых, зеленых ивовых ветвей, он походил на лодочку. Легкий, небольшой – чуть меньше трех локтей в длину. Из ивовой лозы были сплетены и его ремни. Сняв с головы венок, Ветлинка надела щит через плечо и ловко закинула поудобнее за спину.
Имелся в запасе у Ветлинки и другой секрет. Тот, что она веками хранила на самый крайний случай – такой, как теперь.
Берегиня сунула нож Терёшки за пазуху. И отцепила от пояса маленький, потемневший от времени костяной гребень, подаренный ясноглазым выдумщиком-волхвом. Сказавшим ей на прощанье слова, которые Ветлинка запомнила навсегда: «Когда крылья у тебя есть – и жить просторнее».
