Терёшка давно знал, что от подружки ничего не скроешь: не зря говорят, что берегини умеют читать в душах и даже судьбу человеку предсказать могут.
– Да, дрянь одна приснилась. Позавчера ночью, – выдавил он. – Я на Каменной яме налимов удил, потом верши проверял – домой вернулся едва не под утро. Чтоб не перебудить своих, спать пошел в сарай. И такое привиделось – аж мороз по спине. Девка… Чего хихикаешь? Бледная, страшная, худющая – и прозрачная, как туман. Вроде духа-непритомника
[19] неупокоенного. Склонилась она надо мной – и просит, да жалобно так: «Нечисто у вас в лесу – скажи про то родичам». Только голос я ее не ушами слышу, а словно бы у себя в голове. А потом будто ветром холодным по сараю протянуло и могилой дохнуло. И девка та разом сгинула.
– И ты сказал? – Ветлинка нахмурилась.
Глаза ее, вновь сменив цвет, из зеленовато-голубых стали густо-лиловыми, почти черными.
– Так то ж сон был, – теперь нахмурился и Терёшка. – Побоялся, меня на смех поднимут.
– Ох, зря побоялся, – медленно протянула берегиня. – Как вы, люди, говорите: береженого Белобог бережет? На реке-то у нас тихо, даже русалки-дуры с мавками-навками по осеннему времени присмирели. Сонные ведь, скоро в омуты, как и мы с сестрами, в спячку уйдут. А вот что до леса… Холодом каким-то оттуда тянет нехорошим. Уж дней десять как. И водяник знакомый с Лешачьего ручья давеча рассказывал: у Долгого болота, где зимовье охотничье брошенное, он дым видел. Этих малявок и поймешь-то не всегда толком, чего они сказать хотят – только он знай клялся, весь перепуганный: мол, чтоб его ручью пересохнуть, а только дым был не от доброго огня, человеком разведенного. Так что ты родне расскажи – и это с себя не снимай, ягодка моя. Мне спокойней будет.
Белые перепончатые пальчики тронули Терёшку за ворот рубахи – и легонько прикоснулись к его груди, где висел под рубахой знак защиты души. Серебряный крест-секирка на кожаном ремешке.
– Мамке моей, родная которая, тоже, видать, так говорили, а она на Ту-Сторону молодой ушла, – хмуро отозвался Терёшка.
Оберег этот он носил на шее сызмальства. Но только нынешней весной Пахом ему рассказал, что оно такое.
– Зато ты родился. Она жизнь за то и отдала, чтоб тебя у Той-Стороны собой выкупить. А на твою судьбу я в воду смотрела. И ракушки раскидывала. – Терёшка и упомнить не мог, когда в последний раз видел Ветлинку такой серьезной.
Берегиня обхватила себя руками за плечи: будь она человеком, он бы подумал, что ее, замерзшую, бьет озноб.
– И вода сказала: коли ты духом не дрогнешь, смерти в глаза поглядишь, страх свой одолев, да от боли чужой не отвернешься – далеко полетишь. За темные леса, за быстрые реки, за высокие горы… Как он. Только твоя дорога, я так думаю, счастливее будет.
– Кто – он? – тихо спросил Терёшка.
– Отец твой, – так же тихо ответила Ветлинка. – Чей нож ты у пояса носишь. Мне вода шепнула, что он тоже это знал: тем, кто летать умеет – не всегда просто. На них, бывает, косятся: а с чего это им больше всех надо? И стрелой каленой их с неба сбить на лету можно. Да только когда крылья у тебя есть – и жить просторнее. Так мне тот волхв говорил – помнишь, я рассказывала? В нем та же кровь текла, что и в тебе с отцом. Он из Первых людей был.
И вот тут-то ладонь Терёшки, сомкнутую вокруг рукояти отцовского ножа, который он так и продолжал сжимать в руке, теплом и обожгло. Словно иголочка горячая в ладонь вонзилась.
На глазах у охнувшего Терёшки и ойкнувшей Ветлинки синий полупрозрачный камень в обоймице рукояти наливался дрожащим светом.
А еще ударом сердца позже с поляны, из-за кустов, донеслись до них заполошные крики. Кричали в голос оба – и Неждан и Фролка.
* * *
Терёшка с треском выломился из ракитника с ножом в правой руке и с острогой – в левой. С той, которая поменьше. Когда он успел схватить ее, лежавшую на дне лодки, – он и сам не помнил.
Выломился – и тоже чуть в голос не заорал.
Неждан вжался спиной в серый ствол корявой ольхи и крепко прижимал к себе братишку. Опрокинутый котелок валялся в траве, пламя костра отбрасывало вокруг рваные рыжие отсветы. До опушки, где чернели первые деревья густого подлеска, было еще шагов двадцать. И на этой границе света и холодной осенней ночной тьмы они и застыли: раскоряченные, изломанные тени с бледно мерцающими глазами. Окружили костер с трех сторон, но не двигались, не решаясь пока приблизиться вплотную к живому огню.
Бебоками – ожившими мертвяками, которые воруют по приказу чародеев-злонравов непослушных детей, – по селам пугают ребятишек со времен войны с Кощеем Поганым. Рассказывают, что сшивают этих тварей из кусков человеческих тел, искореженных черной волшбой, колдуны и ведьмы, чтобы делать из них себе верных слуг. Терёшка мальцом-непоседой сказок таких наслушался от Зоряны досыта, но и подумать не мог, что вовсе это никакие не сказки.
Бебоков было четверо. Присевшие на четвереньки, тощие и костлявые, больше всего они походили на пауков. Кожа, покрытая струпьями и лишаями, местами свисала лоскутьями с костей. Головы – вытянутые, со слипшимися космами жидких волос. Провалившиеся носы жадно нюхали воздух, из безгубых оскаленных ртов торчали длинные желто-черные зубищи, выступающие вперед. Две мерзкие твари, подобравшиеся к костру ближе прочих, пытались прикрыть от света большие, без век, глаза. У Терёшки всплыло в памяти: бебоки и огня и солнца боятся, да и сами по себе они нежить трусливая. Но, видно, того, что выгнало их из чащобы и послало на охоту, они боялись еще пуще.
Пятым нечистым, вышедшим на поляну, оказался мертвяк. Да необычный – при жизни был он не человеком, а бедаком. Здоровенным – Терёшка живых бедаков никогда прежде не видел, но догадался, что это анчипыр. Круглую, как котел, ушастую лысую башку нежити усаживали острые рога – ближе к затылку два больших, похожих на коровьи, а на темени и надо лбом торчали целым выводком рожки поменьше. Лица – или морды? – с левой стороны у нави
[20] уже почти не было: на обнажившихся костях черепа только кое-где держались остатки плоти, но крапчатые пятна на буро-зеленой, как у жабы, шкуре еще местами можно было разглядеть. Из-под разлезшихся лохмотьев долгополого кафтана торчал усаженный шипами длинный толстый хвост. А в толстенной лапище, которая с легкостью сворачивает шею человеку, мертвяк сжимал кривой меч с широким клинком.
Появления Терёшки на поляне нечисть словно ждала… а может, и вправду ждала?
Первым сиганул вперед один из бебоков. Передвигался он на четвереньках шустро и ловко – и впрямь не хуже паука-сенокосца.
Терёшка, успевший прыгнуть к дереву и заслонивший собой братьев, всадил ему острогу прямо в горло. Всадил, хорошо рассчитав удар, так же как в щучью спину – и налег всем весом, прижимая тварь к земле. Гад зашипел, схватился когтистыми длиннопалыми руками за древко остроги и забился в корчах, сам еще сильнее насаживая себя на острые железные зубья.
