Взяли они на острогу шесть крупных щук, трех помельче, пару больших жерехов – и еще набили лещей и окуней на уху. Можно было отправляться домой, но не хотелось, к тому же хозяйственный Неждан захватил с собой хлеб, соль в тряпице и пару луковиц – будто загодя знал, что останутся они у реки уху варить. Терёшка на правах старшего велел Неждану развести костер на полянке за густыми кустами, где сушняка много, а комаров поменьше, чем на самом берегу. Фролке поручил набрать в котелок воды и помочь брату у костра. А сам остался у лодки чистить рыбу, напомнив себе, что и уснувших щук надо бы выпотрошить, вырезать жабры и набить им брюхо осокой и крапивой.
Поленья, уложенные на козу, почти прогорели, но света от них хватало. Руки споро и ловко занимались привычной работой: с ней он управился бы даже с закрытыми глазами. И Терёшке вновь подумалось: нож, которым он сейчас потрошил рыбу, пластая ее, как масло, словно для него и делан. Округлая рукоять из мелкослойной красноватой древесины дикой яблони лежала в ладони удобно, как родная.
Такая рукоять охотничьего ножа, прочная и легкая, не скользит в руке от крови и не холодит пальцы на морозе. Под стать ей был и клинок – широкий, в полторы пяди длиной, из разделанной под синь стали, с заточенным, чуть вогнутым скосом обуха. У переднего упора, защищающего кисть руки, в украшенную знаком рогатой лунницы серебряную обоймицу рукояти был вставлен прозрачный, василькового цвета камень.
Зоряна, жена Пахома, долго ворчала, когда весной староста отдал этот нож Терёшке: вещь, мол, дорогая, боярскому сыну впору – пускай лучше лежит пока в сундуке, целей и сохраннее будет. Но тот отрезал: «Раз это парнишкиного родного отца нож – значит, парнишке им и владеть».
Горелые Ельники были селом глухим и небольшим, в округе о нем прямо говорили: «У худа на куличках». Стояло оно под сенью вековых чащоб Мохового леса, и к соседям в Овражье, Толучеево и Лудово мужики отсюда выбирались редко. Разве что на осенний торг да в праздники – родню повидать. Жили тут тихо. Сеяли овес, рожь и лен, а всего больше кормились от леса и реки Медведицы, бравшей начало в Рогатых горах и впадавшей в Зеленое озеро. Местные мужики рыбачили да охотились, осенью окрестные болота были красными от клюквы, а в лесу не переводились грибы да брусника с черникой. И с местными лесными и водяными духами в Горелых Ельниках тоже ладили.
Только вот пятнадцать лет назад, тоже осенью, пришли в село недобрые вести. Эти края всегда слыли неспокойными: южное пограничье всё-таки. В глуши-то Мохового леса набегов степняков из-за гор и разбойников, пошаливавших в межевых землях между Русью и Алыром, можно было не бояться. Но не зря по указу из Великограда поставили в этих местах, у Кулиговского тракта, Пахмурную заставу, оберегавшую от всякого лиха южные рубежи Руси. А у подножия Рогатых гор, у Леворожского перевала стояла еще одна пограничная крепостца, острожек Каменец.
В ту осень граница заполыхала. Даже самые древние старики не помнили, когда в последний раз появлялись в Рогатых горах шайки худов и бедаков, потому и княжеские дружинники на Пахмурной заставе и в Каменце никак не ждали, что придется им с этой невесть откуда взявшейся нечистью столкнуться в бою.
Мирные люди бежали от войны, часть несчастных с границы приютили и в Горелых Ельниках. Среди тех, кто заночевал в избе у Пахома с Зоряной, была крепкая рослая молодуха – вдова одного из погибших на стенах Каменца ратников. Даже тяжкий путь через чащобы из нее до конца силы не вытянул. А ей ведь приходилось еще и о двух грудных младенцах заботиться.
– Слава светлым богам, хоть ты, сердешная, жива осталась, – всхлипнула Зоряна, выслушав ее рассказ. – Да своих близняшек уберегла.
– Этот – не мой. – Беженка покачала головой, указав на одного из спящих на лежанке мальчишек. – С нами баба молодая была, на последних сроках в тягости. Жена Охотника из Китеж-града. Сама – не из русичей, степнячка с юга откуда-то. По-нашему смешно говорила, слова коверкала. По дороге стало ей худо, в лесу она парнишкой этим и разродилась – и кровью изошла, померла. Думали мы, и мальчишка не жилец: слабенький был совсем.
Пахом и Зоряна переглянулись.
Двадцать с лишним лет прошло уже с их свадьбы, а детей они так и не нажили. И к знахаркам в Овражье Зоряна ездила, и Матушке-Земле горячо молилась – ничего не помогло. Народу в избе у них хватало, хозяйство большое: с ними жил еще женатый племянник Пахома, и его ребятишки называли старосту со старостихой дедом и бабкой. Но по ночам Зоряна, баба бойкая и говорливая, одна из первых на селе сказочниц, до сих пор, бывало, плакала в подушку.
Взять в дом сироту, который остался без отца да матери, ей мужа долго упрашивать не пришлось.
О том, что он Пахому и Зоряне – приемный сын, сам Терёшка узнал давно. Совсем несмышленышем он, бывало, приставал к Зоряне: почему в избе у них все чернявые да темноглазые, один он – рыжий и с голубыми глазами? Та отшучивалась: «У нас с твоим тятькой долго детей не было – вот и сделали мы колодочку, завернули ее в пеленочку, качали да прибаюкивали, и вместо колодочки стал расти у нас сыночек Терёшечка. А колодочка та, видать, была осиновая – ну а у осины листья по осени всегда скрасна рыжими становятся».
Правду первым выпалил Терёшке в лицо сосед Гринька, которому шестилетний мальчонка разбил в драке нос: тот, вредный пухлый детина на два года его старше, плутовал и задирал малышню, когда играли они в волотовы городки за околицей. После того и рассказали Терёшке дома, что он – сирота, младенцем оставленный в селе на воспитание спасшимися из сгоревшего пограничного острога. Но то немногое, что Пахому с женой самим было ведомо о его отце да матери, от него еще долго утаивали.
Как их звали, Охотника из Китеж-града да его степнячку-жену, беженцы из Каменца сами не знали. Вспоминали только: Охотник был парень молодой, веселый, отчаянный да рыжий, жена его – тоненькая и голубоглазая. И любили они, видать, друг друга крепко. Одна из баб рассказала: прощаясь со своей ненаглядной, Охотник снял с себя и надел ей на шею свой знак защиты души – серебряный крест-секирку на плетеном ремешке. И еще отдал, сняв с пояса, охотничий нож со знаком Китеж-града на рукояти.
А двое уцелевших ратников, догнавшие беженцев потом, в дороге, принесли юной степнячке горькую весть: пал Каменец, когда, высадив ворота, хлынула нечисть в горящую крепость по мосту через ров. Что случилось с остававшимися там защитниками – о том уцелевшие не ведали, но полагали, что ушел неведомый отец Терёшки на Ту-Сторону, в Белояр, жизнь свою отдав за други своя и взяв с врагов плату недешевую.
– Может, и неладно мы сделали, что всё это от тебя скрывали – ты уж не серчай на нас, сынок, – сказал Пахом Терёшке, отдавая ему отцовский нож и ножны к нему – потертые, немало на своем веку повидавшие, из прочной, тонко выделанной дорогой кожи. – Прикипели мы к тебе сердцем – вот и боялись: если в Китеже всё узнают, у нас тебя отберут. Но теперь ты не малец бесштанный, а отрок уже, и правду дальше скрывать – не по заветам. Коли надумаешь в Китеж-град податься, о родне порасспросить – так тому и быть. Только помни: тебе одному, парень, отныне решать, какую дорожку от этой росстани
[18] выбирать да торить. Из дома не гоню, упаси Белобог: ты для нас – родной.
