– Сделала, матушка. Как ты велела.
Миленка очень старалась, чтобы голос у нее в ответ не сорвался, но он все-таки задрожал.
За дверью послышалась возня, и по лесенке, вслед за вештицей, скатились на четвереньках два бебока – как два больших паука, бегущих вприпрыжку за хозяйкой. Шлепая по земляному полу босыми ступнями и ладонями с когтистыми пальцами, мертвяки забились в угол, за коробы, подальше от очага и уставились оттуда на Миленку белесыми глазами-бельмами. Вместе с ними в жилище хлынула волна трупной вони и запах болотной тины.
Вештица склонилась над очагом. Дунула на угли – и те вспыхнули мерцающим зеленым огнем. Осветили седые нечесаные космы, распущенные по плечам, бледную кожу, черные круги вокруг глубоко запавших глаз и рваные, давно превратившиеся в тряпье рубаху и сарафан, сквозь прорехи в которых просвечивало голое тело. Зеленоватые всполохи делали хозяйку и саму похожей на вставшую из могилы покойницу.
– Покажи. – Она повернулась к Миленке.
Девушка шарахнулась к стене, но длинные и темные, цвета запекшейся крови холодные пальцы больно ухватили за подбородок. Вздернули его – и на Миленку уставились бесцветные глаза хозяйки. Немигающие, с черными точками зрачков. Вылинявшие до прозрачности радужки сливались с белками, и от взгляда этих глаз, что мерцали слюдой на когда-то красивом, а теперь наводящем жуть неживом лице, бросало в озноб.
Голова у Миленки снова закружилась, виски и лоб сжал ледяной обруч. Страшные глаза смотрели в самую душу и выворачивали ее наизнанку, без жалости вытаскивая наружу всё потаенное. Всё, что Миленка хотела скрыть…
Рассветные петухи покуда не пропели, но небо уже чуть посветлело. Нужно было торопиться обратно в тело, которое свернулось сейчас клубочком на жесткой лавке в выстывшей лесной полуземлянке. Но Миленка отчего-то медлила. Хоть и знала: жителей села о грозящей им беде она никак упредить не сумеет.
Поручение хозяйки она выполнила исправно – а куда было деться? Оберегающие знаки на притолоках, над входом в сени, во всех избах недавно подновляли, и ни в одну из них войти Миленка не смогла. Но она и без того чувствовала исходящее оттуда, изнутри, тепло живой человеческой крови. И легко сосчитала, сколько живет здесь людей – и сколько среди них ребятишек и подростков.
Доложить хозяйке об этом она доложит, но напасть ни на один из дворов ночью, как три года назад на выселки за Овражьем, вештица не сможет: подручных маловато. Хоть это хорошо! А вот выследить и подстеречь кого-то вечером за околицей, у реки или даже днем в лесу, куда ребятня ходит за грибами, ей и ее слугам проще некуда.
И при одной мысли об этом душа Миленки леденела.
Двор, куда она решила заглянуть напоследок, был в селе одним из самых больших. Две просторные теплые клети, пристроенные к избе, конюшня, коровник, недавно срубленный новый амбар, сенной сарай под кровлей из сосновой дранки – хозяева тут жили справные. И собаки во дворе имелись – два кудлатых серых волкодава. Жалобно, по-щенячьи заскулившие и поднявшие было вой, когда через тын перетекло полупрозрачное, как клок тумана, облачко, очертаниями напоминающее человека. И тут же псы растерянно умолкли.
Зморы – так зовутся и рожденные от нечистой силы, и приемные дочери-рабыни вештиц. Для людей они невидимы, когда после захода солнца, в призрачном обличье, творят свои недобрые дела, и собакам отводить глаза тоже умеют. Бывало, что за эти три года хозяйка посылала по разным надобностям Миленку и в родное Овражье. Чаще всего – разведать, подслушав людские разговоры: точно ли потеряли след напавшей на село вештицы Охотники, которых дважды присылал Китеж-град сюда, в пограничье, чтобы с ней и с ее слугами расправиться? И всякий раз у Миленки сердце долго обливалось кровью. Нет страшнее пытки, чем заглянуть невидимкой в окно родного дома – и даже знака никакого не мочь близким подать о том, что жива. Слышать, как плачет почерневшая от горя мать – и как вновь и вновь проклинает себя за то, что отпустила в тот страшный вечер старшую дочку с ночевкой на выселки к подружке. Видеть, сколько седины прибавилось в бороде у отца… А тебя саму никто не видит – и не слышит. Хоть плачь, хоть кричи, хоть губы вконец искусай.
Духи-доможилы в этом дворе от зморы сразу шарахнулись, но Миленке было не до них. К сенному сараю, у бревенчатой стены которого сушились плетенные из прутьев верши
[17] и стояли ореховые удилища, ее тянуло, как мотылька на свет. За приоткрытой дверью словно горел жаркий и яркий золотой огонек, у которого так и хотелось погреться – до того, что даже страх перед хозяйкой отступил. И… попросить, выйдя к нему из холодной темноты, защиты и помощи…
Сена в сарае навалено было почти под самую крышу. В здешних краях даже в начале первого месяца осени по ночам уже начинало холодать, но спать, закопавшись в сухие луговые травы – по-прежнему самое милое дело. Заройся в них, духмяные и шуршащие, – и никакой пуховой перины не надо. Забыть это Миленка еще не успела: с младшими сестренками и братишками они любили ночевать на сеновале.
Змора вспорхнула к стропилам – и увидела его. Того, в ком горел манящий огонек.
Парнишка с рыжей копной волос был ей сверстником – лет примерно пятнадцати. На задорно вздернутом, облупившемся за лето на солнце носу – россыпь веснушек, широкий упрямый рот чему-то улыбается во сне. Тонкие и густые темно-рыжие брови разлетались к вискам – тоже задорно и упрямо. И в их рисунке, и в линиях скул спящего было что-то едва уловимое, но ох до чего ж непривычное для здешних лесных краев, что делало это лицо запоминающимся сразу. Однажды увидишь – не забудешь.
Мальчишка беспокойно заворочался, когда над ним склонилась Миленка, и вдруг его глаза широко распахнулись. Он рывком сел, сбросив с себя натянутый до подбородка старенький кожух. Глаза у него оказались темно-голубые, чуточку раскосые, тоже с каким-то нездешним разрезом. Смотрели они на Миленку так, что она поняла: парнишка думает, что еще не проснулся.
Но он ее видел! Видел ясно. Это вздрогнувшая Миленка тоже поняла сразу.
И как в омут бросилась, забыв обо всем. Точно лопнули на миг так долго сжимавшие ее душу оковы: такого с тех пор, как она стала зморой, с ней тоже не случалось никогда.
– Скажи родичам… у вас в лесу нечисто… Стерегитесь. Правду говорю… пожалуйста…
Досказать, что хотела, она не успела. Ее снова жестко скрутило болью и холодом – словно кто-то невидимый, выросший за спиной, дохнул в затылок морозом, вцепился в плечи острыми ледяными когтями и с маху рванул на себя. Обратно, в тело, которое этот невидимка уже три года делил с ее душой.
Как уже бывало не раз, когда пробовала она идти против воли хозяйки.
И всё перед глазами разом погасло…
