В тот же вечер, узнав свой приговор, Джемал послал письмо отцу с нарочным из Карата. Его верный нукер Сафар помчался туда тотчас же на своём неутомимом Карабахе.
Он писал отцу, что смерть недалёка, что он, Джемал, не может умереть, не будучи прощённым повелителем, и просил прислать ему это прощение с Сафаром. Он молил отца не отказать ему в нём. Он любил отца и жалел его. И в этом же послании ещё раз говорил о необходимости мира с русским государем. Тут же, рядом с горячими, убедительными строками о мире и милосердии белого падишаха и великодушии русского народа, были строки, исполненные самого чистосердечного, самого детского порыва… Ребёнок Джемал, разом проснувшийся в нём, а не взрослый молил о ласке своего старого отца…
С той самой минуты, как уехал Сафар, он не перестаёт томиться… Что он медлит так долго, его верный слуга? Или в Ведени задержали его?.. О, в таком случае он, Джемалэддин, умрёт не прощённым!.. Вот уже солнце опустилось низко-низко и купает свои лучи над самыми вершинами гор. Нет, нет! Сафар не успеет, не успеет вернуться!..
Холодный пот покрывает всё лицо больного… Несмотря на тёплый вечер, дрожь лихорадки пронизывает его до костей… Зубы стучат… А в пылающем мозгу восстаёт знакомая картина… Она, эта картина, всё чаще и чаще рисуется ему теперь с тех пор, как он обречён смерти… И чем более приближается к нему его смертный час, тем ярче и рельефнее встаёт перед ним эта картина…
Февральское северное утро… Золотые лучи солнца, разноцветными блестками искрящиеся на начинающей уже медленно таять белой пелене сугробов… Белые сугробы и белая девушка с кротким, неземным личиком…
— Джемал, брат мой, — шепчет она, эта девушка, — не забывайте закона Иисуса! Помните Христа!.. Не надо быть христианином, чтобы верить в Него и любить Его… Не забудьте Его, Джемал, брат мой!
— О, я не забуду Его, Лена, сестра моя, бесконечно дорогая сестра! — шепчут бледные, иссохшие губы умирающего, и рука его тянется к золотому крестику, тесно прижатому к его груди…
И перед мысленным взором больного предстаёт новый, светлый, прекрасный образ Того, Кто не побоялся испить до дна полную чашу страданий. Кто умер на кресте за грехи людей.
— О могучий, прекрасный, великий Исса! — беззвучно шепчут запёкшиеся губы умирающего. — Позволь мне, жалкому, дикому, тёмному мусульманину, дивиться Тебе и преклоняться перед Тобою!.. Бог Лены! Бог русского народа! Не отворачивай от меня Твоего светлого лица! В Тебе истина. В Тебе правда, великий христианский Бог!
Дрожащие руки хватают маленький крестик, жаркие уста приникают к нему, снова шепчут чуть внятно, беззвучно:
— Бог Лены! Бог русских! Облегчи мне мою муку, могучий Христос! Верни мне прощение моего отца! Верни его любовь, Спаситель!
И он затихает, в бессилии опустив голову на мягкие подушки…
Солнце ещё ниже. Теперь оно уже не золотое, а кроваво-красное на западе… что-то зловещее в нём, в этом пурпуровом румянце… Скоро, скоро теперь! Вот ещё окрасится пурпуром тот нижайший утёс, и душа его отлетит к Аллаху… Теперь уже недолго ждать и томиться… Но как тяжелы ему эти предсмертные минуты!.. Как мучительно мало воздуха в груди!.. Точно калёным дыханием веет на него вечерний горный ветер. О, он задохнётся сию минуту… Нечем дышать!
На мгновение больной закрывает глаза, потеряв сознание… Потом открывает их снова…
Кто это плачет подле, приникнув к его ногам?
— Ты, Зюльма?
Да, это она! Бедная малютка горько оплакивает своего повелителя. За год их брачной жизни она успела понять и оценить его великодушие и доброту. Он был с нею добр и ласков, как заботливый брат с младшей сестрёнкой. Мужчины их племени не умеют так обращаться с жёнами. Они умеют лишь приказывать и повелевать. А этот!.. О, недаром жизнь готова отдать за него Зюльма! Готова умереть вместо него, лишь бы спасти от смерти своего Джемала.
Но Аллах знает, как распорядиться своими слугами…
Чёрный Азраил идёт за душою щедрого, мудрого, доброго Джемала, а она, глупенькая малютка Зюльма, ему не нужна!
— Тебе дурно, повелитель? — с тоскою заглядывая в исхудалое лицо умирающего, шепчет она.
Глаза Джемала широко раскрываются… Его влажная, горячая, как огонь, рука хватает маленькую ручку жены.
— О, моя Зюльма! О, моя бедная крошка! Что будет с тобою, когда меня не станет! Сжалится ли над тобою отец?
— Возьми меня с собой, повелитель, возьми меня с собою! — голосом, исполненным отчаяния, шепчет молодая женщина.
Он ласково обнимает её… Сколько трогательной, бесконечной любви в её заплаканном, жалком личике!
— Спой мне, Зюльма, спой, дорогая!.. — просит больной, зная, что только песня может развлечь этого бедного взрослого ребёнка, так горячо привязавшегося к нему.
— Слушаю, повелитель! Я спою тебе ту песню, которую ты так любишь…
Зюльма оживилась… По заплаканному личику скользнула улыбка… Она схватила забытую ею в углу кровли чианури и быстро настроила струны.
В отуманенной предсмертными мучениями голове Джемала неясно прозвучал обрывок знакомой песни…
У моей матери чёрные зильфляры,
У моей матери звёзды-глаза…
Кто это пел когда-то? Ах, да! Черноокий маленький пленник напевал эту песню русскому саибу на краю обрыва, — песнь о своей матери, от которой его оторвали тогда…
Нет теперь ни русского саиба, ни кроткой матери!.. Где саиб — он не знает… А мать — она высоко, там, в лазуревых чертогах Иссы… Он взял её к себе… Пусть она мусульманка, но Бог христиан принял её. Она так много, много страдала, а Он, Исса, так милосерд и добр ко всем страдающим людям. Может быть, Он смилостивится и над ним, Джемалом, и возьмёт его также в свои чертоги?
У моей матери чёрные зильфляры,
У моей матери звёзды-глаза…
Так поёт Зюльма, и ей звонко вторят певучие струны чианури…
О, он скоро увидит эти зильфляры, эти кротко мерцающие, как звёзды, глаза!
Крыло Азраила веет уже над ним…
А Сафара всё нет и нет… Отсюда с кровли видна горная тропинка; Джемал нарочно приказал нукерам перенести себя сюда…
О, как сладко поёт Зюльма!.. Что за трогательный, за душу хватающий голосок!..
Добрая, ласковая крошка! Нелёгким покажется ей её вдовство! Тяжёлым ударом падает на её голову его смерть…
Смерть! Она уже не медлит… Голос Зюльмы как-то странно далеко звучит в его ушах… Точно между ним и ею встала целая стена на кровле… И в глазах тускнеет… чёрный туман застилает зрение… Какой-то леденящий душу холод проникает в его внутренности… Он с жадностью хватает прохладный воздух губами… но сжатое предсмертной спазмой горло не пропускает его…
Что же Сафар? Где он? Что не спешит он привезти ему прощение отца?
