Безумная радость охватила молодого человека… Он — Миша Зарубин — георгиевский кавалер! Признанный всеми и отличённый герой! О Господи! Если бы ему суждено было вынести не неделю, а целые годы плена и скитаний, какие он вынес только что, он бы безропотно покорился им, лишь бы достичь этой высокой чести!
Да полно! Не сон ли это? Может быть, сон только, а проснувшись, он снова увидит над собой искажённое лицо Гассана и занесённый над ним чеченский кинжал…
И Миша инстинктивно схватился за грудь дрожащими руками…
Нет, не сон! У самого сердца висит он, дорогой, желанный беленький крестик! И по лицу Полянова, преобразившемуся снова из официального начальнического лица в дружеское, умилённое и родное, видно, что не сон это, а правда.
— Молодец! Заслужил! Я видел, как дрался при штурме! Не мог не донести по начальству. Поздравляю! — отрывисто говорит добряк-комендант, незаметно смахивая непрошеную слезу с ресницы, и горячо, по-братски обнимает рыдающего от счастья Мишу. Потом, быстро нахмурившись, точно вспомнив что-то, добавляет прежним строго официальным тоном:
— А за самовольную вылазку и ослушание начальства я подвергаю вас, господин подпоручик, трёхдневному аресту на крепостной гауптвахте…
Глава 19
Отверженный. К Иссе!
а кровле одной из саклей небольшого горного аула Карата среди груды подушек, бурок и одеял, на нескольких циновках, сложенных одна на другую, лежит больной.
Тихий душистый вечер ласково веет над ним… Золотые лучи солнца, уже готовые угаснуть, освещают исхудалое лицо больного… Один из них проник в чёрные, слипшиеся от пота кудри и серебрит их, играя ими… Нежный, едва уловимый горный ветерок дохнул в лицо больного, скользнув по его исхудалым щекам и резко выдавшимся скулам.
Солнце заходило… На верхушку мечети вышел мулла и прокричал свой обычный призыв к вечернему намазу.
Больной тяжело вздохнул и открыл глаза. О, какие это были глаза! Целое море страданий, безысходных и мучительных, как смерть, таилось в них!..
По этим глазам только и можно было узнать прежнего Джемалэддина, — так сильно изменили его горе и болезнь.
Около года тому назад он ещё не терял смутной надежды, что отец уступит его советам и помирится с русским царём.
Но в тот памятный день, когда он освободил Мишу из когтей Гассана, у него была продолжительная и тяжёлая беседа с отцом.
Роковая беседа!
О, он никогда её не забудет! Никогда!
Шамиль, узнав о спасении и бегстве пленного, стал упрекать Джемала за его приверженность к русским и за измену родине.
— Нет! Нет! Я не изменник, отец! — вскричал он тогда. — Я люблю и тебя, и мой жалкий, дикий народ… Но я не могу, отец, оставаться слепым, как все вы, чтобы не понять, как необходимо нам пустить в наши горы русских… Они откроют нам путь к просвещению, научат нас цивилизации, сделают из нас культурный народ… Гляди, отец, ты устроил литейные заводы; но твои пушки разлетаются в щепки от их ядер, в то время как их орудия несут нам гибель и смерть… А твоё войско?.. Твой низам, эти конные и пешие воины, разбегающиеся в минуту опасности и не слушающие начальства?.. Разве можно воевать при таких условиях!.. Полно, отец! Помирись с русскими… Вышли белый флаг русскому царю, благо уполномоченный являлся с переговорами из Бурунтая от князя
[109]. Помирись с белым падишахом, отец, пока есть время и не вся ещё Чечня отложилась от тебя. Ведь русский царь ничего от горцев не требует: ни перемены их веры, ни их аулов и саклей, желает только, чтобы они признали власть России над собою и вели мирную, спокойную жизнь…
Молча выслушал Шамиль эту пылкую речь Джемалэддина.
Грозно сдвинулись его седые брови. Судорога прошла по лицу. Что-то странное, непоколебимое и жестокое отразилось в нём, когда он спросил сына, усмехаясь недоброй усмешкой:
— Слушай, ты, тёмный ворон, накликающий беду, сколько тысяч туманов
[110] получил ты от белого падишаха за предательство старого Шамиля?
Джемалэддин весь вздрогнул от оскорбления. Потом, с трудом удерживаясь от резкого ответа, он сказал:
— Отец! Я не изменник и не предатель, повторяю тебе, я желаю блага тебе и нашему народу. Если ты не примиришься с русскими, тебя ждёт гибель… Пойми, отец! Вся Чечня, весь Дагестан уже кишат изменой. Наш народ чувствует силу и правду на стороне русских и идёт к ним.
— Ты христианин? — сурово нахмурив чело, спросил сына Шамиль.
— Клянусь, нет! Я исповедую религию моих отцов и свято чту Магомета!
— Но ты говоришь, как христианин, больше того, как враг! Я же отвечу тебе, как истый слуга пророка: я проклинаю урусов и объявляю им новый газават! Я подниму всё, что осталось мне верным, и, клянусь бородою пророка, мы не раз ещё омоем наши кинжалы в нечистой гяурской крови!.. А ты ступай! Ты не наш! Не место тебе при имаме. Ты урус душою. Они отняли тебя от нас… Ты не сын мне больше… Я не знаю тебя!..
Целый год прошёл с этого разговора, целый год живёт в Карате сосланный сюда отцом Джемалэддин. Целый год он не видел ни отца, ни братьев. Никто не смел навестить его, боясь навлечь на себя гнев имама. С переселением сюда Джемал потерял последнюю нить связи с Ведени, вместе с тем последнюю надежду примирить с русскими отца.
Глубокая апатия овладела молодым человеком… Его заветная мечта не оправдалась… Горный коршун не захотел склониться под знамёна белого орла… Теперь он уже не надеялся ни на что и тихо угасал от медленно точившей его организм болезни.
Напрасно малютка Зюльма, оказавшаяся такой преданной и заботливой женою, приводила к нему лучших хакимов, поивших его какими-то ароматичными травами и шепчущих над ним бесконечные заклятья. Ничто не помогало…
Дня три тому назад был в Карате проездом учёный хаким
[111] из персов. Его тоже привела Зюльма к больному. Этот оказался более сведущим, нежели другие. Он не шептал над ним заклятий и не поил его, как настоящий доктор-европеец, и сказал, нахмуря брови:
— Всё в руках Аллаха, и жизнь и смерть.
— Я только и жду последнего!.. — пылко вырвалось тогда из уст Джемалэддина. — Долго ли мне осталось ждать её, алим?
— Солнце не успеет три раза окрасить пурпуровым румянцем горы, как чернокрылый Азраил смежит твои очи! — пророчески отвечал тот.
Зюльма горько заплакала… А он, Джемалэддин, был счастлив…
Солнце не успеет три раза окрасить пурпуром горы… Два раза оно окрашивало уже их своим кровяным румянцем. Оставался ещё один последний раз. Но он уже не увидит этого, если верить алиму…
