Узнав от брата о его неизменном решении во что бы ни стало спасти пленного, Патимат уже не имела ни минуты покоя. Ей во что бы то ни стало хотелось предупредить уруса, что его ждёт скорое спасение.
С этой целью она выпросила у брата его будничный бешмет, говоря, что хочет нарядиться джигитом на потеху женщинам сераля. Магомет-Шеффи был в отличном настроении благодаря выпитой в изобилии бузе и исполнил желание сестры.
Быстро преобразиться в мальчика-горца для хорошенькой Патимат было делом одной минуты. Зная, что теперь пир затянется долго и никто не хватится её, она быстро выскользнула на улицу аула и достигла сакли Гассана, где она не раз тихонько от взрослых бывала с Нажабат и Шеффи в гостях у юного брата наиба, Али. Быстро отыскала девочка чёрную гудыню в углу двора и успела разглядеть в лицо пленника. О, каким худым и жалким показался ей бедняжка-урус! Сердце девочки сжалось от боли при одном воспоминании о нём.
«Лишь бы понял он её, лишь бы понял, — мечтала она. — Только вряд ли? Всё головой качал только… Или не верит в скорое избавление!.. Ах он бедный, бедный!»
Теперь, исполнив свой замысел, Патимат бегом кинулась обратно. Если заметят её отсутствие в серале — беда! Она и сёстры ни под каким видом не смеют выходить из дворца имама.
Быстрее лани неслась она туда, ловко перебирая своими маленькими ножками. Вот уже близко сераль, слава Аллаху… Что это? Старуха Хаджи-Ребиль бежит ей навстречу и кричит что-то не своим голосом.
Так и есть, её хватились… Сердечко Патимат сжалось от страха…
— Неджелсим!
[105] Неджелсим, Алла! — в отчаянии лепетала она.
Вот и Магомет-Шеффи, и Нажабат бегут за старой нянькой.
— Патимат! Патимат! — даже и не обращая внимания на странный костюм сестры, кричит ещё издали Нажабат. — Не видала ты её? Беглянку?
— Кого? Что такое? — ровно ничего не понимая, спрашивает, широко раскрывая глаза, Патимат. — Кто бежал? Кого ищут?
— О, негодная девчонка! О дели-акыз! О злое семя, заброшенное на нашу почву! — вопила старая Хаджи-Ребиль. — Из-за неё ли, презренной гяурки, придётся мне сложить мою старую голову! Да она не стоит ни одной пролитой капли крови истинной мусульманки!
— О ком говоришь ты? — недоумевающе спрашивала Патимат.
— Тэкла сбежала! Нет больше Тэклы! — ввернула своё слово Нажабат.
— О, она, клянусь именем Аллаха, раскается в этом! — вскричал Магомет-Шеффи, и глаза его бешено сверкнули.
Сердце Патимат радостно забилось. Тэкла убежала!.. Значит, одной мученицей будет меньше в серале. И, вся сияющая, она прошла к себе.
Глава 14
На волос от смерти
едленно и плавно всплыло нежное, румяное утро над Андийским лесистым хребтом и, опоясанное алой зарею, улыбнулось природе.
Аул ещё не просыпался… Только на дворе наиба Гассана несколько нукеров собрались против входа главной сакли и ждут появления оттуда их хозяина и господина.
Но вот он вышел, медленно поклонился, востоку и прочёл утренний намаз, умыв лицо и руки из поданного ему одним из нукеров кувшина.
За ним вышел горец-переводчик, его ближайший слуга.
По данному знаку два нукера подошли к гудыне и, зацепив пленного длинным шестом, заканчивающимся крюком, вытащили его из ямы.
Перед глазами Гассана предстала ненавистная ему фигура его врага.
Лицо пленного было бледно, но спокойно. Ярким огнём горели два синих глаза на измождённом лице… Миша Зарубин знал, что его смерть неминуема, и безропотно подчинился жестокому року.
Последняя ночь его перед смертью прошла сравнительно спокойно. Он даже успел заснуть немного и видел во сне своих. И потом этот мальчик-горец, принёсший ему кусок жареной баранины, сумел заставить его отчасти примириться со смертью. Что говорил он, Миша не понял и не разобрал, но одно уже его появление доставило ему огромную радость. Ему отрадно было встретить в предсмертные минуты сочувствующее, ласковое существо… Патимат зовут его. Какое славное, хорошенькое имя!.. И лицо у него хорошенькое, точно девочка, и до странности напоминает ему кого-то… Кого? Он решительно не может вспомнить… Он хорошо запомнил это лицо, несмотря на скупое освещение месяца, и узнает его из тысячи!..
Однако ему сейчас суждено умереть… Красноголовый Гассан, всей своей фигурой олицетворяющий возмездие, говорит ему это… Умереть теперь, сейчас, когда он ещё так молод и ничего пока ещё не сделал для своей родины! Где же те доблестные подвиги, о которых ему так сладко грезилось в корпусе?.. Где та служба на пользу царя и отечества, о которой он мечтал? Двухгодовое бездельничанье в маленькой крепости, этот недолгий бой на бруствере и в результате смерть преступника от руки какого-то чеченца! О, зачем он не послушался тогда голоса Полянина и кинулся на вылазку!..
Однако не поздно ли ему каяться теперь в этом? Надо, по крайней мере, показать горцам, как умеет умирать русский офицер!.. И он поднял исхудалое лицо на Гассана и твёрдым, бесстрашным взором впился ему в глаза.
Тот в свою очередь измерил глазами свою жертву с головы до ног и сказал что-то переводчику-горцу.
Этот выступил вперёд и обратился к Мише со своей коверканной речью:
— Мой господин желает знать, насколько ты боишься смерти, саиб? И ещё хочет знать, какое будет твоё предсмертное желание?
— Передай твоему господину, что я не трус, чтобы бояться смерти, — гордо отвечал Зарубин, и бледное лицо его вспыхнуло слабым румянцем, — а моё предсмертное желание — чтобы он как можно скорее попался нашим и был повешен на толстом суку ближайшей чинары… Твой господин, очевидно, хочет посмеяться над своей жертвой, прежде чем отправить её к праотцам. Так поступают трусы, передай это твоему господину!
Переводчик перебросился несколькими фразами с наибом. Потом снова сказал, обращаясь к Мише:
— Смерть не замедлит явиться. Ты можешь быть спокоен, саиб!
Действительно, несколько нукеров в тот же миг окружили пленника, крича что-то по-чеченски, чего он, однако, не мог понять. Потом Гассан-бек-Джанаида быстро подошёл к нему. С минуту оба врага мерили друг друга глазами. Самая жестокая, почти безумная ненависть пылала в глазах обоих.
«Чего он медлит? — вихрем пронеслось в голове Зарубина. — Уж убил бы скорее!» И вдруг новая, безумно-жгучая потребность жизни заговорила в нём усиленным голосом.
О, как не хотелось бы ему умереть!.. Над его головой синело небо, белели снеговые вершины и курились бездны, точно огромный алтарь, воздвигнутый для приношений Невидимому Творцу этих дивных красот… Сердце Миши забилось сильно-сильно…
«Господи! — мысленно произнёс он, — спаси меня! Помилуй меня! Дай мне жить! Жить!.»
