И теперь, летя во весь опор к ставке отца, сердце Джемала далеко не наполнено восторгом при мысли о предстоящем свидании… То далёкое, оставшееся за его плечами, кажется ему во сто раз дороже и ближе: белый царь, лежащий в могиле добрый Зарубин, его жена и та белая девушка, которая так дивно говорила ему о Христе и смирении… Теперь они далеко-далеко — и могила белого царя, и милая девушка, зажегшая в его груди свет истинной святой веры…
Впереди — неведомый отец, неведомая страна с её жестокими, дикими нравами.
И впервые бедный Джемалэддин сознает, что принесённая им жертва ему не под силу…
Быстро несёт его белый конь… Быстро летят за ним всадники отряда… Вот уже близко отцовская ставка… Вот уже он ясно различает полускрытую огромным зонтиком человеческую фигуру. Это отец… Он скорее инстинктом угадывает, нежели узнает его…
Отец!.. Враг его друзей-русских… смутитель и вождь восставшей страны… и всё же близкий ему человек, всё же отец, родной отец!..
Что-то ёкает помимо воли в сердце Джемалэддина… Что-то загорается в глубине души…
Повинуясь непреодолимому порыву, он, в десяти шагах от гигантского зонта, спешивается и идёт поспешно к сидящему под ним имаму. Тот в свою очередь поднимает голову и впивается в сына проницательными, чуть сощуренными глазами. И вдруг он быстро поднимается без посторонней помощи и вытягивается во всю величину своей высокой, стройной, далеко не старческой фигуры…
Отец поджидает сына… Сын спешит к отцу…
Что-то сильнее и настойчивее заговорило в сердце Джемалэддина… Что-то подступает к сердцу и гложет его…
Вот он уже в пяти шагах от отца… Ему хорошо видно, как тихие слёзы текут по лицу Шамиля…
Джемалэддин вздрагивает. Эти слёзы решили все… Радость отца невольно растрогала чуткую душу сына. Впечатлительное сердце Джемала забило тревогу…
С тихим криком, выскользнувшим из самых недр души, рванулся он к Шамилю… Последний широко раскрыл объятия…
И потерянный, но вновь обретённый сын упал на грудь своего старого отца…
В эту же минуту могучий имам и грозный вождь всей Чечни и Дагестана исчез куда-то. Перед лицом пятитысячной толпы горцев остался лишь слабый отец, горный орёл, заполучивший снова в своё гнездо вернувшегося после стольких лет орлёнка…
Могучий имам и грозный вождь заплакал как ребёнок…
Глава 7
Маленькая крепость. Рассказ старого солдата о том, как умирали герои
реди непроходимых ущелий и грозных твердынь Дагестана, среди бездны и лесов непроходимой страны, между бурливым Андийским Койсу, разветвлённым на бесчисленные рукава и истоки, у подножия горного кряжа притаилась маленькая крепость. И не крепость даже, а укрепление, обнесённое земляным валом, наскоро обнесённое частоколом, с неизбежным бруствером и рвом, окружающим его.
С назначением наместником Кавказа и главнокомандующим кавказским корпусом князя Александра Ивановича Барятинского таких маленьких крепостей и укреплений выросло немало в горах. Теперь действия против горцев сводились у русских к правильному укреплению в непроходимых дебрях Нагорного Дагестана, к расчистке лесов и закладке таких крепостей и укреплений там, где до сих пор бегали лишь одни чекалки да туры и где горный исполин-медведь с оглушительным рёвом прокладывал себе дорогу.
Шамиль за это время мало беспокоил русских, сосредоточив все свои силы на укреплении Ведени… Его слава начинала уже меркнуть, его солнце закатывалось за горизонт. Воинственный дух мюридов упал вследствие частых неудач и обнищания, так что подчинить их своей воле Шамиль мог лишь посредством жестоких наказаний. И тем не менее горские племена успели кое-где отложиться от своего имама, притесняемые его наибами, которые всячески прижимали и обирали горский народ. Непосильные закляты
[92] и фильтряты,
[93] невозможные фараджи
[94] — всё это заставляло несчастных, обременённых налогами таулинцев уходить из-под власти имама и предаваться на сторону русских. Счастье, казалось, изменяло своему любимцу. Число преданных ему, готовых продолжать дело газавата, становилось всё меньше и меньше… А русские проникали в самые сокровенные недра ущелий и гор, и всюду раздавался упорный и настойчивый стук топора и визг пилы, пролагающих путь, посредством срубки гигантов-деревьев, в самые непроходимые трущобы имамова царства.
Маленькая крепость у подножия горы была одним из вооружённых пунктов, охраняющих те места, где была проложена дорога. В ней был небольшой гарнизон, производивший необходимые работы по рубке леса и устройству просек.
Тихо и монотонно протекала жизнь за высоким, прочно сколоченным частоколом. Изредка лишь из Куринского укрепления приходили сюда транспорты с провизией или прилетал казак с «летучками» и газетами, рассказывающими маленькой крепости о том, что делалось в остальном большом свете.
Маленькая крепость словно затерялась среди большого мира, и никому не было дела до её крошечных интересов, до её небольшого гарнизона, состоящего из полуроты солдат. На бруствере крепости находились две пушки, вызывающе поглядывающие по направлению леса. Комендант маленькой крепости, капитан Полянов, и его помощник, хорошо знакомый уже читателю Михаил Борисович Зарубин, или просто Миша, были единственными офицерами крошечного гарнизона.
С тех пор, как Миша простился со своим другом Джемалом на берегу Мечика неподалёку от Хасав-Юрта, прошло два года.
Однообразно и монотонно протекли эти два года для пылкого юноши, жаждущего подвигов и битв. Правда, изредка во время рубки леса появлялись небольшие шайки чеченцев и поднимали стрельбу по вышедшему на работу гарнизону. Но это ли была та боевая, полная заманчивой, таинственной опасности жизнь, о которой грезил в корпусе молоденький кадет?
Его письма к родным, в далёкий Петербург, звучали заметным оттенком неудовольствия и разочарования.
Утреннее учение солдат, стрельба в цель, рубка леса отправляемыми для этой цели партиями, а под вечер долгое просиживание на бруствере в мечтах о более счастливом будущем до тех пор, пока неизменно ворчливый старик Потапыч напоминает о стакане чая и тёплой, мягкой постели, — вот и вся крепостная жизнь, доканывающая скудостью своих впечатлений молодого офицера.
— Хоть бы надумал Шамилька сделать набег на нашу местность, хоть бы ненароком наткнулся на наше гнездо да понюхал пороху! — тоскливо вырывалось не раз из груди Миши, когда он вместе со своим единственным и ближайшим начальником сидел за стаканом чая в крошечном помещении барака, носившего громкое название «Офицерского собрания».
