— Поклялся головою, говоришь ты! — прервала невестку с бешенством Фатима, и глаза её вспыхнули, как у волчицы. — Разве ты не знаешь, что клятва гяура — пустой звон горного потока, а голова его, которою он поклялся, не значительнее головы глупого ишака
[4]. Нет, чует моё материнское сердце, что нет в живых моего Гамзата, света очей моих, моего азиса
[5], и что чёрный Азраил
[6] вычеркнул его имя из книги жизни… Четыре года прошли со взятия русскими Тилетля, четыре года с той минуты, когда его отняли у меня, а душа моя всё тоскует и плачет, как горная орлица по выпавшем из гнезда птенце…
— Успокойся, сестра моя Фатима-джаным! Придёт время, разобьёт наш великий имам полчища русских и выручит твоего Гамзата. Постой, вот придут они под Ахульго, шашками и кинжалами встретят их наши орлы; нечистой их кровью зальют они утёсы и горы, и русский сардар
[7], выкинув белый флаг, будет просить мира и тогда…
— Нет! Нет! — прервала её глухим голосом Фатима и страшным блеском загорелись её чёрные глаза. — Придут русские и возьмут Ахульго, как взяли Гимры, как взяли Тилетль и как, не далее двух недель, взяли Аргуань… Ведь и он казался недоступным, и вокруг него высились горы, и он также стоял на недосягаемой вершине! Эти шайтаны
[8] урусы
[9] обладают силою льва и быстротою молнии… Они налетают как коршуны и побеждают наших горцев… И теперь они придут со своими железными пушками и…
— Кесь-кесь, дели!
[10] Тёмные джины бездны
[11] смущают твою душу! — в ужасе прошептала обезумевшая от страха Патимат. — Горе омрачило твой рассудок! Молчи, именем Аллаха заклинаю тебя!
Но Фатима уже не помнила себя; вся охваченная своим мрачным предчувствием, она стояла теперь, выпрямившись во весь свой стройный рост, и глаза её горели диким пламенем.
— Придут урусы, — говорила она глухим голосом, не обращая ни малейшего внимания на страх невестки, — придут, и горы вздрогнут от основания до вершины… И сердце гордого имама обагрится кровью; он почует своё бессилие пред могучим врагом. Будет час, и он заплачет кровавыми слезами, когда из-под крыла орла отторгнут его орлёнка!.. Гамзата отнял он у матери и отдал русским в заложники; придёт время, когда одного из собственных его птенцов постигнет та же участь…
— Молчи! — с новым отчаянием и мукой вырвалось из груди Патимат. — Твой язык зловещ, как каркающая ворона, потому что сердце твоё полно злобы на имама за сына. Шайтан говорит твоими устами… Но сила шайтана ломается о непреклонную волю Аллаха! Мой Джемалэддин останется при мне. Я никому не отдам моего орлёнка!..
И с криком, исполненным любви, ярости и страха, молодая женщина кинулась к сыну.
Глава 2
Джемалэддин. Гяуры
мой азис! О мой белый розан из цветущих аварских ущелий! О золотое счастье моих очей! — лепечет вне себя от любви и гордости Патимат, обнимая своего мальчика.
Джемалэддин не ожидал ничего подобного. Он только что собрался запустить камешком в Койсу, как неожиданно попал в объятия матери. Ему и хорошо и стыдно у неё на груди. Хорошо — потому что он больше неба и гор, солнца и родины любит её — свою красавицу-мать… Любит за её нежность и доброту, любит за те чудные песни, которые она ему пела в дни детства, сидя над его колыбелью… Но стыдно ему прижаться к ней и сказать ей это. Ведь он будущий джигит
[12], абрек, а может быть, и кадий
[13] или даже имам — вождь народа, могучий и смелый, как его отец. Недаром же он проходит все нужные для этого премудрости, изучает в мечети все книги Корана, заучивает все молитвы, старается вникнуть во все тайны веры. К науке его тянет больше, чем к битвам. Только он ещё никому не говорит об этом… Узнают — засмеют… Цель горца — война… Какой же он будет джигит, если вместо кинжала и шашки возьмёт в свои руки книгу? А может быть, на поприще учёного он также сумеет заслужить уважение своего народа к себе?.. То или другое — одинаково почётно среди горцев. Всё равно! А вот что его, будущего воина или учёного, целует, как самого крошечного ребёнка, женщина, мать — вот уж это харам
[14]. Ещё, не приведи Аллах, увидит Кази-Магома и расскажет в ауле, и сыновья наибов, их кунаки
[15] подымут его на смех…
И он, стыдливо уклоняясь от ласки матери, говорит ей, напрасно стараясь сделать свой нежный голосок резким и твёрдым, как у взрослых:
— Ступай, мать, тётка Фатима скучает!
А у самого глазёнки так и светятся лаской.
Патимат не обижена нисколько. О, она отлично понимает его: он будущий джигит, мужчина, не может же он быть пришитым к суконной поле её бешмета! Она приласкала его, и довольно. Теперь на душе её так же мирно, как в саду Аллаха. Он с нею, её первенец, её орлёнок, её белый кречет! О, пусть себе каркает эта безумная Фатима, сколько ей угодно, она ничего не боится теперь. Аллах сохранит ей её сына; она не отдаст его никому. Она до безумия любит его… Никого, никого, ни мужа, ни Кази-Магому, её второго ребёнка, она не может так любить и лелеять!.. Всё её сердце от края до края заполнил сплошь этот черноглазый мальчик с огненным взором и ласковой душой…
А черноглазый мальчик уже подле брата.
— Зачем подходила к тебе мать? — спрашивает его тот лукаво.
Хотя Кази-Магоме только шесть лет, но он понимает больше, чем следует ребёнку. Заносчивый и хитрый, он лукав, как кошка, и труслив, как горный олень.
Но Джемалэддин и не слышит вопроса. Всё его внимание привлечено любопытным зрелищем. На соседнем утёсе бьётся что-то круглое и мохнатое, испуская жалобные крики.
В три прыжка достигнуть утёса, вскарабкаться на него и узнать, что это такое, — для мальчиков дело одной минуты.
Кричащее, распростёртое существо не что иное, как орлёнок, выпавший из гнезда…
Алая струйка крови вытекает из пораненного при падении крыла и струится по камням, оставляя кровавый след на утёсе.
Оба мальчика быстро склонились над несчастной птицей и, затаив дыхание, смотрят на неё. И вдруг Кази-Магома, протянув руки, неожиданно схватывает за лапу орлёнка.
