И маленькие глазки его хищно сверкают как у голодного волчонка.
— Мать, спой мне песню, — просит Джемалэддин, поднимая упавшую на пол джианури и заглядывая в лицо Патимат просящими глазами.
Той уже теперь не до песен. Залпы всё усиливаются и усиливаются с каждой минутой, несмотря на подступающую темноту ночи. В промежутках между ними слышатся дикие крики горцев и пение их священного гимна. Нет больше сомнений: там, внизу, у башни идёт рукопашный бой. Там штурмуют Сурхай ненавистные урусы. «Аллах великий, помоги джигитам!» — шепчет она набожно. Потом разом хватает джианури и, чтобы отвлечь внимание детей от боевого шума, живо настраивает его и поёт во весь голос:
В ущелье над утёсом горным
В ауле спит моя семья…
Прощайте все. С конём проворным
С зарей уйду к джигитам я!
Мы полетим в набег кровавый,
Врага трусливого спугнём,
Покроем имя громкой славой
Иль, поражённые, умрём.
Отец мой уздень был могучий,
Убит гяуром старший брат…
Мы налетим на русских тучей,
Великий славя газават…
Топот нескольких коней и крики, огласившие узкую улицу аула, внезапно прервали песню Патимат. Дверь быстро распахнулась, и старуха Баху, мать Шамиля, поспешно вошла в саклю.
— Не вовремя расчирикалась, ласточка, — сурово нахмурившись, проворчала она. — Урусы взяли Сурхай. Будь они прокляты!
Кази-Магома дико взвизгнул, услышав слова бабушки, и зарылся головой в чахлан матери. Он весь трясся от страха. Джемалэддин вздрогнул точно конь, впервые испробовавший нагайки, и ринулся к двери.
— Куда, куда, орлёнок? — кричали ему в один голос мать, тётка и бабушка. Но он и внимания не обратил на их крики… Ему во что бы то ни стало надо было узнать истину. Надо было узнать — впрямь ли взяли русские башню?.. Вся кровь его кипела. Если правду сказала бабушка, то дело плохо. Сурхай — ворота Ахульго. Возьмут Сурхай — возьмут Ахульго. Надо торопиться… Он сегодня же отточит шашку и заложит в газыри новые патроны… Потом встанет у дверей сакли и скажет матери:
— Не бойся, ласточка, я защищу тебя!
Да, он защитит её, бабушку и Кази! Он старший в роде! На его обязанности лежит это.
А может быть, всё — одна неправда? Бабушка Баху туга на ухо, и всё это могло легко послышаться ей. Ложный страх, и ничего больше!
Сердечко мальчика шибко-шибко бьётся в груди. Ему не за себя страшно, нет. Боязнь за мать, за её участь наполняет все мысли Джемалэддина. Не помня себя, бежит он на площадь по узкой, кривой улице. Аллах великий, сколько народу собралось уже там! Вон и Хажди-Али, и старик Джэддин, их воспитатель, и Кибит-Магома, и все наибы и старейшины. Что, если они увидят здесь его — Джемалэддина? Дети имама не смеют показываться среди народа… Достанется ему от отца!
Быстро юркает за спины взрослых крошечная фигурка малыша, для большей предосторожности нахлобучившего на самые глаза папаху… В сгустившихся сумерках вечера едва ли можно заметить его. Зато он сам всё видит, всё замечает.
Вот выходит из мечети его отец и бывшие с ним на совещании алимы.
В эту самую минуту из толпы выезжает только что прибывший из Сурхая мюрид, быстро спешивается и подходит к имаму. Джемалэддин знает его. Это — Гассан, вновь посвящённый в мюриды. Ещё недавно повелитель отправил его в Сурхаеву башню в подмогу остальным. Из груди Гассана сочится кровь. Он ранен в плечо, и рука его безжизненно болтается вдоль стана.
— Великий имам, — говорит он глухим голосом, — клянусь Кораном, мы, твои верные слуги, храбро бились, отстаивая башню. Но к урусам подходили всё новые и новые воины, их было много, как звёзд на небе… а нас, твоих верных мюридов, лишь горсть; они все перебиты гяурами, лишь я один успел прорваться сюда, чтобы возвестить тебе горе: башня взята.
— Проклятие гяурам! — грозно пронёсся над толпою мощный голос имама. — Гнев Аллаха тяготеет над нами! Заслуженная кара постигла нас… Где Самит? Исполнил ли ты повеление и найдены ли преступившие законы веры?
В одну минуту из толпы вынырнул Самит.
— Один преступник найден, повелитель, и ждёт приговора! — произнёс он, почтительно склонясь пред имамом.
Толпа расступилась, и Джемалэддин увидел связанного по рукам человека, выступившего вперёд, с трудом волочащего скованные ноги. О бок с ним шёл палач в чёрной тряпке в виде чалмы, обматывающей папаху, и с обнажённой секирой в руке.
Мирза
[60] имама обратился с речью к народу, в которой пояснил вину подсудимого: он не молился Аллаху, не совершал обязательных омовений, не исполнял всех правил поста и молитвы, которые предписаны учением тариката. Самит всё это узнал точно, и виновный даже не оспаривает своей вины.
— Что заслужил виновный? — раздался среди гробового молчания голос Шамиля.
— Смерти! — раздался дружный ответ.
— Смерти! — громче других кричали мюриды.
— Смерти! — в тон им вторили старейшины. Приговорённый стоял бледный как мертвец, и губы его чуть слышно шептали:
— Аман! Аман!
[61]
— Для грешников, не исполняющих законов веры, нет пощады, — грозно прогремел голос Шамиля. — Ин-шаллах,
[62] — и он сделал знак палачу.
Тот взмахнул кинжалом, и обезглавленный мюрид упал к ногам своего убийцы.
— Именем Аллаха, исполнено! — как один человек, произнесли все.
Из мечети выбежали муталимы и, покрыв обезглавленное тело, скрылись с ним из виду, чтобы сжечь мертвеца на костре.
Теперь, когда кара постигла виновного, победа над гяурами была обеспечена и народ мог спокойно разойтись по домам.
Последней с площади скрылась маленькая фигурка. По лицу Джемалэддина катились слёзы, в то время как он торопливо пробирался к сералю по улицам аула.
Его сердце сжималось жалостью к казнённому, и впечатлительную детскую душу грызла тоска.
Глава 8
Осада длится. Под кровом восточной ночи
той минуты, как Фатима Хазбулат заметила появление русских на высотах, прошло более двух месяцев. Успешно добивались своей цели русские войска. Осадные работы были окончены. Оставалось приступить к штурму. За эти два месяца немало урону потерпели они. В самом начале осады огромные скопища Ахвер-ды-Магомы, вызванные на помощь имаму, были оттеснены генералом Лабинцевым назад в горы. Но к Ахверды-Магоме подоспели новые полчища горцев, и он настойчивее стал тревожить с тыла русский отряд, всячески мешая ему производить осадные работы под стенами замка. Тогда генерал Граббе двинулся на горцев со всеми своими батальонами, чтобы дать решительный отпор деятельному помощнику имама. Осаждённые воспользовались его уходом, сделали вылазку и перерезали сапёров, производивших окопные работы.
