Вдруг взгляд зацепился за знакомое лицо. Шубников даже немного протрезвел, настолько не ожидал увидеть в этой третьеразрядной забегаловке Ветрова с братом.
Пригляделся сквозь тусклое освещение – нет, не ошибся.
Шубников отвел взгляд, решив сделать вид, будто никого не заметил, но Филипп Николаевич сам подошел к нему и протянул руку. Шубников пожал.
– Вас послала нам сама судьба, – высокопарно заявил Филипп, – не согласитесь ли перейти за наш столик?
Пожав плечами, Шубников взял свой графинчик с рюмкой и перенес к братьям, у которых на столе тоже было небогато. Бутылка коньяка и тарелочка с несколькими кружочками копченой колбасы. Зато пепельница ощетинилась множеством окурков благородного песочного цвета.
У Валерия Николаевича Шубников стрельнул «Мальборо» с удовольствием.
– А мы отвозили Лерочку в больницу, – сказал Ветров, – и зашли стресс снять.
– Что случилось?
Валерий Николаевич вздохнул:
– К сожалению, обострение. Амбулаторного лечения оказалось недостаточно.
– Стала требовать у меня какие-то бумаги якобы с результатами важных исследований…
– Не думаю, что Александру интересны подробности, – мягко перебил брата Валерий, и Шубников приосанился. Он-то знал, конечно, знаменитого хирурга Валерия Николаевича Гаккеля, защитившего докторскую по теме желчно-каменной болезни, видел его на конференциях, но никак не думал, что такой великий хирург помнит, как его зовут. Интересно, это слава научная или скандальная, потому что не каждому удается вылететь из адъюнктуры за пьянку накануне защиты диссертации? Скорее, все-таки второе.
– Я, главное, дурак, – продолжал Филипп Николаевич, – вроде бы имею медицинское образование, а повел себя как полный идиот. Так обрадовался, что Леру отпустили домой, что не распознал ухудшения. Думаю, ну засунула она куда-то свои бумаги, дело житейское. Найдет… В лоб не влетело, что их не существовало никогда и это не забывчивость, а настоящий бред.
Валерий Николаевич налил коньяк себе и брату, занес бутылку над водочной рюмкой Шубникова, помедлил и сказал официанту, чтобы принес еще один бокал.
– Все, Филипп, давай выпьем, и успокойся. Хватит уже себя винить.
– Нет бы мне сразу сообразить, что откуда они возьмутся, когда она никаких исследований сроду не вела! Говорю, ложись спать, Лерочка, завтра поищем вместе. Она как будто успокоилась, а ночью села писать предсмертную записку. Слава богу, я заметил…
– Вы нас извините, Александр, – Валерий похлопал брата по руке, – просто мы почти сутки на ногах. Только из больницы едем.
Шубников пробормотал, что все в порядке, в душе проклиная себя за то, что заглянул в эту забегаловку.
– Раз нас уж свела судьба, скажите, Саша, нет ли хоть крохотной вероятности, что это сделал кто-то другой? – спросил Ветров.
Шубников пожал плечами:
– Вероятность всегда есть.
– Я серьезно спрашиваю, Саша. Бумаги эти несуществующие, это, конечно, бред, но самое страшное, что Лерочка просто раздавлена чувством вины. Сто раз уже объяснял, что это болезнь, которая сильнее человека, только Лера все равно простить себе не может, – Ветров придвинул свой стул поближе к Шубникову и заглянул ему в лицо, – Саша, вот вы внимательно изучили дело, неужели не было у вас сомнений?
Официант со стуком поставил на стол третий бокал и отошел. Валерий хотел его наполнить, но Шубников, сглотнув, прикрыл горлышко ладонью.
– Извините, но я связан тайной совещательной комнаты, поэтому ничего не могу вам сказать по существу и пить с вами не имею права.
– Мы не хотели вас обидеть.
– Да я и не обиделся, – буркнул Шубников, – просто по пьяни все разболтаю. Извините, что ничем не смог помочь.
По-хорошему, следовало тут же покинуть заведение, но Шубников, поеживаясь от неловкости, забрал свой графинчик и вернулся за угловой столик. Закурил и уставился в окно, решив переждать и выпить после того, как братья уйдут, потому что с рюмкой во лбу он уже не откажется, если предложат второй раз.
Хотя что он мог разболтать Гаккелям кроме того, что им и без него прекрасно известно? Они были на процессе и знают ровно столько, сколько он. Шубников сочувствовал всей семье, понимая, что их трагедия – не злостная вина одного человека, а сумма простых человеческих ошибок родных и близких, начиная с отца Филиппа Николаевича.
После того как вынесли решение, Шубников еще несколько раз прокрутил это дело в голове, убедился, что все правильно, и забыл, сосредоточившись на собственных плачевных обстоятельствах. Как говорится, врачу нельзя умирать вместе с каждым пациентом.
«Черт меня занес в этот кабак», – мрачно думал он, с тоской косясь на свой графин, в круглом брюшке которого заманчиво плескалась водка. Выпить хотелось так, что скулы сводило, но Шубников держался. Гражданский долг есть гражданский долг.
Впрочем, братья недолго испытывали его сознательность. Выпив, не чокаясь, еще по бокалу, они подозвали официанта и минут через пять вышли на улицу. Шубников сквозь стекло смотрел, как подъехало такси, Филипп Николаевич усадил Валерия, помахал ему вслед, а Шубников наполнил свою рюмку и наконец выпил.
Ветров зашагал в сторону метро, наверное, жил совсем близко от станции, остановился на красном сигнале светофора, но когда загорелся зеленый, не перешел проспект, а резко повернул обратно.
Через минуту Филипп Николаевич уже стоял возле столика Шубникова и спрашивал разрешения присесть.
– Уйдите, искуситель, – отмахнулся Шубников.
– Не волнуйтесь, я хочу поговорить с вами о другом.
Не дожидаясь разрешения, Ветров присел на соседний стул. Тут же материализовался официант, но Филипп Николаевич отрицательно покачал головой, и тот исчез.
– Валера мне рассказал вашу историю.
– И?
– Вы ведь были там?
– Был.
– И теперь пьете?
– Пью.
– Это нормально, Саша. Вы позволите себя так называть?
Шубников кивнул и постучал согнутым пальцем по графину:
– Будете?
– Нет, спасибо, во мне уже достаточно, раз лезу в душу незнакомым людям, дальше не хочу развивать.
– Благоразумно.
– Я только хочу сказать, что это нормально. Это не вы слабый, а просто бывают такие вещи, которые человек не выдюжит один.
Шубников пожал плечами.
– Вам, Саша, стыдиться нечего. Вы исполнили свой долг.
– Пафос можете оставить себе для пьес.
– Ничего, – не обиделся Ветров, – у меня много, на все хватит. Видите ли, для той войны я оказался слишком молод, а для этой – слишком стар. Всю жизнь проходил в форме, а по-настоящему защищать родину так и не пришлось.
