Стараясь не привлекать к себе внимание, Ану-син покинула пиршественный зал, за дверями которого её уже ждали служанки. Всё было готово для представления: служанки помогли своей госпоже переодеться, губками, пропитанными терпкими маслами, освежили её кожу, напоили тёплым козьим молоком с травами, сок которых смягчал горло подобно чудодейственному бальзаму.
Наконец полы занавеса на дверях раздвинулись — и перед пирующими появилась Ану-син.
Грудь её была стянута лифом переливчатого радужного цвета, обшитого струящейся бахромой; под прозрачной тканью четырёхугольного куска, схваченного набедренным поясом, сладостным намёком угадывалась нежная юность её девического тела. Под розовой кисеёй вуали, пришитой к маленькой круглой шапочке, можно было различить изогнутые линии её чёрных шёлковых бровей, серебристо-зелёные тени на веках, чувственные ярко-алые карминные губы.
Гости приветствовали Ану-син восторженными возгласами. Теперь она должна была исполнить ту просьбу, о которой ей говорил Оннес. И она начала с пения: это была песнь во славу возлюбленного Иштар, которую во время весеннего праздника Таммуза исполняли жрицы-надитум. Она запела:
— Он взошёл; он распустился; / Он побег, взращённый при водах. / Он тот, желанный моему лону. / Мой сокровенный сад в полях, / Мой колос, высший в борозде, / Мой яблони ствол, что весь плодоносит. / Он побег, взращённый при водах. / Мой сладкий мужчина, слаще мёда всегда услаждает меня. / Господин мой, слаще мёда богов, / Он тот, желанный лону моему. / Рука его — мёд, ступня его — мёд, / Всегда услаждает меня. / Мой алчущий пылкий ласкатель телес, / Мой нежный ласкатель уступчивых бёдер, / Он тот, желанный лону моему. / Он побег, взращённый при водах.
Царь, который, несмотря на свой воинственный нрав, любил лирические песни, взволнованно слушал, как красивая молодая женщина пела свои радостные, полные чувственности стихи. Он восторженно смотрел на певунью, ловя с её уст каждое слово, и шевелил губами, повторяя за ней слова из песни. Нежный и сильный девичий голос катился, как чистый кристальный поток, и сердце царя трепетало и замирало — от восхищения и сладостного возбуждения.
Последний звук оборвался словно тоненькая паутинка, но серебряное эхо ещё звонко катилось по пиршественному залу. И едва оно замерло под сводами потолка, как Ану-син, сделав знак музыкантам, стала танцевать.
Под мелодию, которая то замедлялась, то нарастала, танцовщица совершала змеящиеся волнообразные движения рук, бёдер, живота; она то кружила, как будто совсем не касаясь ступнями пола, то передвигалась по залу лёгкой скользящей поступью. Это было захватывающее зрелище: тело девушки казалось таким изящным и гибким, точно в нём совсем не было костей. В какой-то миг она приблизилась к столу, за которым восседал царь, и, взмахнув руками, вдруг протянула их к Нину, как будто призывала его к себе. При этом она не переставала вращать бёдрами и вздрагивать грудями, стоя на одних лишь кончиках пальцев.
Ану-син ясно видела перед собой царя Нина, владыку Ассирии и повелителя мира, невысокого, приземистого человека, видела его бычью шею, широкие плечи. Уже немолодой, но по-прежнему пышущий силой, с алчным блеском в чёрных глазах под широкими дугоообразными бровями, с мускулистыми руками, покоившимися на подлокотниках кресла, — таким предстал ассирийский лев перед Ану-син.
Мгновение Ану-син смотрела на царя — и он смотрел на неё.
Затем она принялась кружить перед столом с бешеной быстротой; от её рук, ног, бёдер точно исходили волны душистого тепла, которые окутывали людей, обволакивали неземной негой и заставляли замирать в любовном томлении.
Но вот танец снова изменился. Теперь это был откровенный призыв к утолению сладострастного желания, к совершению таинства любви, жаждущей удовлетворения. Полузакрыв глаза, Ану-син выгибалась дугой, вздрагивала грудями, ласкала себя, издавала тихие стоны и, казалось, задыхалась от изнеможения.
Красноречивые выразительные движения танцовщицы никого не могли оставить равнодушным — у зрителей дух захватывало от восторга.
Шамхат, аккадская наложница царя, лучше остальных могла оценить чарующую красоту танца. Но не восхищение, а тревогу возбуждал он в ней. Она смотрела на лицо Нина, которое с ужасающей ясностью отражало все его желания. И сейчас оно отражало вожделение, неприкрытую жажду обладания, ту безудержную похоть, которая по своей силе не уступала его стремлению покорять народы и властвовать над ними.
Окружённая придворными женщинами из своей свиты, Шамхат сидела в кресле очень прямо, почти надменно, как полагалось, пожалуй, лишь главной жене царя. О том, что её мучил давний недуг, выдавал сухой кашель, который она с трудом сдерживала, а из-под вуали на расшитое каменьями платье временами осыпались румяна и белила, которыми она скрывала измождённое болезненными приступами лицо.
Любимая наложница царя, некогда затмившая его главную жену и мать наследника, разглядывала Ану-син внимательными глазами, от которых не укрылся бы никакой изъян. Женское чутьё, обострённое в многочисленных дворцовых интригах, отточенное в искусстве устранения соперниц, подсказывало ей, что избранница казначея опасна. Нужно было найти какой-нибудь предлог, чтобы как можно скорее выпроводить Оннеса из Ниневии вместе с его молодой женой. Устранить возможную соперницу до того, как царь пожелает призвать её в свои покои…
А царь тем временем упивался созерцанием Ану-син.
— Она и в самом деле очень красивая, — наконец выговорил он, обращаясь к стоявшему за его плечом Оннесу. — Люди не льстят, называя её любимой дочерью Иштар. Она чарующе хороша и обладает несомненными талантами.
Оннес не мог скрыть, какую радость доставляла ему похвала его молодой красавице-жене. Он с большим волнением ждал, что скажет царь о его женитьбе и Ану-син.
— Да, она настоящее сокровище, — подтвердил он, также не спуская с Ану-син восторженного взора, — истинный самоцвет. С первого дня, когда я увидел её, и поныне она держит меня во власти своих чар. Её голос, её движения, то, как она говорит, как смотрит, как смеётся, — всё в ней волнует мою кровь.
— Удивляться тут нечему, — заметил царь, — недаром она стала первой энту в культе Иштар. Кстати, ты не заметил в ней сходства с моей Шамхат?
— Да, пожалуй, они похожи, — отозвался Оннес и быстро, украдкой взглянул в сторону царской наложницы.
Музыка смолкла, и Ану-син, упорхнув как птичка, исчезла за занавесом.
Царь поднялся из-за стола, но, перед тем как покинуть пиршественный зал, чуть склонился к Оннесу:
— Если бы твоя жена попалась мне на глаза до того, как боги благословили ваш союз, я сделал бы её госпожой своего гарема, — неожиданно заявил Нин и, наблюдая за тем, как благодушное настроение вмиг покинуло казначея, громко расхохотался.
Царь вышел, высоко держа голову, украшенную кидарисом — головным убором из тонкого белого войлока, увенчанным шишаком и повязанным белыми лентами с длинными концами.
Никто из собравшихся в зале не шелохнулся, пока он не исчез из виду.
