Время неустанно текло вслед за водами двух великих рек. Ану-син уже не постилась и не молилась перед ликом Иштар с прежним рвением. Странное спокойствие воцарилось у неё в душе. Взгляд её не был ни настороженным, ни отстранённым, как прежде, он стал ясным, лучистым. Она проводила ночи на верхней террасе зиккурата; порой, глядя на богиню в облике вечерней звезды, сверкавшей на небе, Ану-син чувствовала себя её частью и тогда блаженное умиротворение проникало в её сердце. Вместе с тем, думая о своём новом жребии, который оставался тайной для других жриц, она испытывала радость и затаённую гордость.
Для верховного жреца присутствие Ану-син в храме было облегчением, он не мог без неё обойтись. В его чувствах к девушке была привязанность, смешанная с разочарованием. Он сетовал на Ану-син не столько за то, что она не оправдала его расчёты, сколько за то, что с потерей её невинности он утратил веру в её душевную чистоту. Илшу никому не мог признаться, что берёг девушку для некоего ритуала, который служил бы его политическим целям и который он возвышенно называл священной миссией. Возможно, был лишь один человек, который догадался, что значили слова жреца о камне-самоцвете и назначенной за него высокой цене. Но этот человек был мёртв: сангу Япхатум унесла с собой в могилу тайну служителя Иштар.
Чем больше Илшу досадовал на то, что Ану-син уже не подходит для уготованной ей роли, тем сильнее он жаждал верить в неё. Его томили размышления о предначертанности человеческих судеб и пророчествах. Он нуждался в доказательствах, в проявлениях воли богов и, надеясь увидеть их, придумал нечто такое, что должно было одновременно спасти и Ану-син и его веру.
Он стал сокрушаться при Ану-син об убытках храмовой казны, о нанесённом ассирийцами ущербе и о том, какое несчастье могут вызвать последствия всего этого даже на небесах. О том, что ждёт обитателей храма, если о его затруднительном положении станет известно царским чиновникам, было страшно даже говорить. Потом неожиданно для девушки он прибавил, что спасение казны и святилища зависит от неё одной.
— От меня? — воскликнула Ану-син, ошеломлённая предложением жреца. — Что же я могу…
Но старик покачал своей лысой, блестящей от пота головой и горестно усмехнулся:
— Только ты вряд ли согласишься!
Ану-син, сгорая от нетерпения узнать, чем же она может быть полезна храму и богине, стала умолять Илшу, и он наконец сказал:
— Святилищу Иштар, Дарующей воду, нужна новая сангу. Это высокая и почётная должность, вторая по значимости после верховного жреца. Япхатум была талантливой сангу, но теперь её нет с нами, храму же нужен человек, который продолжит управлять его хозяйственной жизнью.
— Но постой, эн Илшу, — прервала жреца Ану-син, — отчего ты решил, что обязанности храмовой сангу мне по силам? И разве Япхатум не готовила себе преемницу из числа посвящённых жриц?
— Будь Япхатум сейчас здесь, с нами, она первой одобрила бы мой выбор, — коротко ответил Илшу. И взглянув на девушку своими строгими глазами, полуприкрытыми веками, прибавил: — Я уверен, что ты справишься, Ану-син. К тому же, должность сангу избавит тебя от необходимости служить богине, став одной из кадишту.
Ану-син погрузилась в раздумие, после которого, убедив себя в том, что Илшу выражает волю богов, сказала:
— Обещаю служить владычице Иштар, дочери бога луны Сина и сестре бога солнца Шамаша, приумножая её славу и богатство.
— Ты клянёшься добровольно? — поспешно спросил жрец, трепеща от одной только мысли, что она может передумать. — От чистого сердца, с намерением выполнить своё обещание?
— Да! — твёрдо ответила Ану-син.
— Хорошо, — сказал Илшу, довольный разговором. — В силу соглашения, состоявшегося между мною, верховным жрецом храма Иштар, Дарующей воду, и тобою, ученицей храмовой школы, я избираю тебя сангу, и ты будешь служить богине в этой должности, пока Намтар не призовёт тебя!..
Храм Иштар, Дарующей воду, восстанавливался после разбоя ассирийцев; посадили саженцы пальмы на месте сгоревшей рощи, очистили храмовый источник, наново выкрасили стены и статуи богини, усыпали двор перед зиккуратом миртовыми ветками. Нухар и святилище для паломников окурили ладаном, а жрицы, прошедшие обряды очищения, казались в своих новых пёстрых одеждах охапками распускающихся цветов. Чувствовалось, что порядок в храме восстановлен, что началась новая жизнь; даже в воздухе, казалось, было разлито умиротворение.
Из покоев, когда-то принадлежавших Япхатум, а теперь ставших жилищем новой сангу, вышли две женщины. Одна из них, облачённая в балахон, расшитый красными цветами по зелёному фону, ступала степенно, с гордо поднятой головой, и, казалось, едва ли слушала свою спутницу. А та говорила приглушённым голосом, и вид у неё был встревоженный.
— Ассирийский царь велел собирать налоги во всех покорённых землях, только в Аккаде он их в этот раз удвоил. Наибольший спрос, конечно же, с храмовых хозяйств — как самых процветающих и доходных. К тому же, из-за бунтов жителей аккадских городов налоги отправился собирать сам царский казначей, а не его посланник, как это было прежде. Говорят, его сопровождает по меньшей мере сотня отборных вооружённых до зубов гвардейцев. Скоро они доберутся и до нас. Я беспокоюсь за тебя, Ану-син… Храмовая казна наполнится не за одну и даже не за три недели. Чем ты, сангу храма, собираешься платить царскому сборщику налогов?
— Будь моя воля, я не дала бы ему ни сикля, — нахмурилась Ану-син. — Нин, царь Ассирии, не наш повелитель. Несколько лет назад — ещё до моего рождения — его воины вторглись в Аккад, разрушили Баб-или, уничтожили статуи Бэла-Мардука, покровителя и защитника города и всех аккадцев.
— Я разделяю твой гнев, — кивнула жрица. И тут же поучительно заметила: — Но не бывает царя без налогов, признаём мы его своим повелителем или нет. Пока в Аккаде нет своего царя, мы вынуждены подчиняться ассирийскому. И я снова спрашиваю тебя: что ты скажешь царскому чиновнику, когда он со своими людьми появится в храме Иштар, Дарующей воду?
— Я уже думала об этом, Сидури, — начала отвечать Ану-син, замедлив шаг. — Думала о том, как сделать, чтобы не только залатать дыры в разграбленной ассирийцами казне, но и заполнить её доверху звенящим серебром. И, знаешь, дерзкая мысль поселилась в моей голове. Вот только…
— Только — что? — насторожилась Сидури: с некоторых пор жрица Ишхары разделяла все заботы своей подопечной, которой она стала единственной подругой.
Ану-син остановилась и, глядя куда-то вдаль задумчивым взглядом, с сомнением в голосе произнесла:
— Боюсь, что эн Илшу не одобрит мой замысел.
— Расскажи мне о том, что ты придумала, — подбодрила её Сидури, — а я помогу тебе уговорить старика. Он сейчас особенно податлив и вряд ли сумеет устоять против нас двоих.
Ответив на замечание жрицы смутной улыбкой, Ану-син повернула голову и пристально посмотрела ей в глаза. Что ж, сказала себе девушка, если она и может кому-то довериться, то, пожалуй, только Сидури.
