— Трудность в том, чтобы заставить ее уйти до полуночи.
— Значит, она задерживается допоздна, а? — сказал я.
Эми потупила глаза, как пристало святой, которую восхваляют
в ее присутствии.
— Допоздна? Она бы всю ночь просидела тут, если бы ей
разрешили. Ее отсюда не вытащить.
— Да, у нее с Кендрой были особые отношения.
Эми сарказм уловила. В ее глазах мелькнул гнев, но тут же
угас.
— Я хочу вернуться к ней, — сказала она. И мать Тереза не
сумела бы произнести это убедительнее.
Я спустился на лифте на первый этаж, потом по запасной
лестнице поднялся на четвертый. Мне была видна дверь в палату Кендры, но ни
Эми, ни Вик заметить меня не могли.
Они ушли через десять минут после меня. Невозможно оторвать
Эми от постели ее дочери, а?
На протяжении следующих полутора месяцев Кендра пришла в
сознание, научилась правой рукой справляться с карандашом, и ее глаза
наполнялись слезами всякий раз, когда я входил в дверь. Она все еще не могла говорить,
не могла ни шевелиться ниже пояса, ни двигать левой рукой, но меня это не
отталкивало. Я любил ее даже еще сильнее и тем доказал себе, что я не такой
поверхностный человек, как мне порой представлялось. Так хорошо узнать в сорок
четыре года, что хотя бы потенциально ты можешь стать взрослым.
Она вернулась домой в мае после трех напряженных месяцев
физической реабилитации и глубочайшей депрессии из-за ее несчастья — в мае
бабочек и цветущих вишен, и запахов бифштексов на рашпере в садах величественного
особняка в тюдоровском стиле. Сады занимали четыре акра прекраснейшей земли, а
три этажа дома включали восемь спален, пять ванных комнат со всеми
принадлежностями, три не со всеми, библиотеку и солярий. Имелась еще длинная
прямая лестница, начинавшаяся почти от самой входной двери. Эми позаботилась
снабдить лестницу приспособлением, позволявшим Кендре подниматься и спускаться
по ней в инвалидном кресле. Мы образовали неплохой квартет — Кендра и я, Эми и
Вик. Четыре-пять вечеров в неделю мы ужинали в саду, а потом возвращались в дом
и смотрели фильм в гостиной по телевизору с большим экраном. Три сиделки
дежурили по восемь часов, и когда Кендре — безмолвно сидевшей в кресле в том
или другом из своих стеганых халатов пастельных тонов — что-нибудь требовалось,
тут же делалось все необходимое. Эми по меньшей мере дважды за вечер окружала
Кендру нежными заботами, а Вик отправлялся принести что-нибудь не слишком
нужное, видимо, пытаясь убедить меня, что он и правда усердный медбрат.
Я все чаще уходил из конторы пораньше и проводил остаток дня
с Кендрой в ее комнате. С дневной сиделкой она занималась разными лечебными
упражнениями, но никогда не забывала нарисовать для меня что-нибудь и вручить
мне рисунок с гордостью маленькой девочки, радующей своего папочку. Меня каждый
раз он очень трогал, этот ее подарок, и, вопреки первоначальным сомнениям,
сумею ли я быть ей мужем — не сбегу ли и не найду ли себе сильную и здоровую
подругу, ведь не зря же я вытерпел всю эту пластическую хирургию, верно? — я
понял, что люблю ее даже сильнее, чем раньше. Она вызывала у меня нежность,
которая мне нравилась. Вновь я почувствовал, что для меня есть, пусть слабая,
надежда когда-нибудь стать взрослым. Мы смотрели телевизор или я читал ей
интересные газетные сообщения (ей нравились ностальгические статьи, которые
иногда печатают газеты), или я просто говорил ей, как я ее люблю. "Плохо
для тебя", как-то написала она на своей табличке и указала на свои
парализованные ноги. И заплакала. Я час простоял перед ней на коленях, пока
тени не вытянулись и не полиловели, и думал, как нелепо все обернулось. Прежде
я боялся, что она бросит меня — такая молодая, такая красивая, такая волевая,
использующая меня только чтобы свести счеты с матерью, — а теперь те же поводы для
тревоги были у нее. Всеми способами в моем распоряжении я старался внушить ей,
что никогда ее не покину, что моя любовь к ней придает моей жизни смысл и
благородство, о каких я прежде понятия не имел.
Наступило жаркое лето, трава пожухла, в темных холмах позади
дома по ночам полыхали пожары, будто следствие бомбового налета. И в одну из
этих ночей, когда Вик отправился куда-то, а легко утомляющуюся Кендру уложили в
постель, меня в моей машине поджидала Эми.
На ней были слепяще-белые очень короткие шорты и топик, в
котором еле умещались ее упругие груди. Она сидела справа, держа в одной руке
мартини, а в другой сигарету.
— Помнишь меня, морячок?
— А где красавчик?
— Он тебе не нравится, верно?
— Не очень.
— Он думает, что ты его боишься.
— Я и гремучих змей боюсь.
— Как поэтично! — она затянулась и выпустила струйку
голубизны на фоне лунного неба. Машину я поставил в дальнем конце двора у
трехместного гаража. Это был тупичок, укрытый соснами от посторонних глаз. — Я
тебе больше не нравлюсь, верно?
— Нет.
— Почему?
— Я не хочу об этом говорить, Эми.
— Знаешь, чем я занималась сегодня днем?
— Чем?
— Мастурбировала.
— Рад за тебя.
— И знаешь, о ком я думала?
Я промолчал.
— Я думала о тебе. О той ночи, которую мы провели у тебя
дома.
— Я люблю твою дочь, Эми.
— Я знаю, ты считаешь, что как мать я куска дерьма не стою.
— Хм! Откуда у тебя такие мысли?
— Я люблю ее по-своему. Я хочу сказать, что, возможно, я не
безупречная мать, но я ее люблю.
— Вот, значит, почему ты даже губ ей не подкрашиваешь? Она в
чертовом инвалидном кресле, а ты все боишься, что она оттеснит тебя в сторону.
Тут Эми меня удивила. Вместо того чтобы отрицать, она
засмеялась.
— А ты проницательный, сукин сын.
— Иногда я об этом жалею.
Она откинула голову и посмотрела в открытое окно.
— И зачем они высаживались на Луну!
Я ничего не сказал.
— Испортили всю блядскую романтику. Луна была такой
таинственной. Столько про нее есть мифов, и так увлекательно было думать о ней!
А теперь это просто еще одна дерьмовая каменная глыба. — Она допила мартини. —
Я изнываю от одиночества, Роджер. От одиночества без тебя.
— Полагаю, Вику не хотелось бы это услышать.
— У Вика есть другие женщины.
