Она встает, лицо у нее красное. Она указывает на дверь. Она
видела, что я нарочно разлил суп! Она знает!
Ах вот, значит, как! Сейчас меня подвергнут унижению.
Вытолкают взашей при всем честном народе. Хочется провалиться сквозь землю. Я
смотрю на суповые ручьи, текущие по чистой белой скатерти.
Швыряю тарелку с салатом в стену и ухожу.
Направляясь к прихожей, я прохожу через вторую комнату.
Люди, которые не сидели за столом и не видели, что случилось, но слышали шум,
пялятся на меня, как на дикого зверя в клетке — словно на какое-нибудь
двухголовое чудище — меня всего затрясло.
Выйдя на улицу, я остановился и оглянулся краешком глаза. Я
чувствовал всем телом, как они там внутри толкуют: "Кто был этот
человек?", "Кто его пригласил?". Я им еще покажу.
Спустя час я возвращаюсь, приодевшись по-особому. По своему
обыкновению, я нарядился индейцем: набедренная повязка, бандана с двумя-тремя
перьями, лук, стрелы, мокасины. Лицо раскрашено. Вначале я заглянул в окно,
шпионя за ними. Они все веселятся, болтают на сытый желудок — никого не огорчил
мой уход. Как они все счастливы!
Наверху, в спальне, открыто окно. Я стреляю в него из лука.
Там никого нет — я услышал лишь, как ударилась об пол стрела. Проникнуть через
это окно? Пытаюсь влезть по кирпичной стене — не получается.
Тогда я начинаю писать на доме всякую всячину. Пользуясь
своим тюбиком с краской для росписи лица, я вывожу: "Долой
сволочей-педантов, которым плевать", "Здесь живут сволочи",
"Ханжи завладели всем".
Я почти наг и благодаря этому чувствую себя безумным
дикарем. Мое тело распалено. Когда у меня встает, я величественным шагом вхожу
в дом через парадные двери, держась с несколько надменной, королевской
любезностью, точно благородный вождь стародавнего Союза Индейских Племен.
И замираю посреди гостиной. Проходит несколько секунд —
секунд, которые длятся целую вечность.
Мне хочется пунша.
Испуганные вскрики, хихиканье — некоторые женщины заметили,
что под набедренной повязкой топорщится мой исполинский дружок. Постепенно воцаряется
молчание. С суровым лицом неотесанного дикаря, с безмолвной торжественностью
индейца я поднимаю чашу с пуншем и приникаю к ней губами.
Тут хозяйка, узнав меня, опять начинает орать и визжать!
Стремительно обернувшись, я натягиваю тетиву…
И стреляю вслепую…
Столпотворение, сущее столпотворение!
Быстрый и проворный, я выпускаю стрелу за стрелой!
Женщина, стоявшая рядом с хозяйкой, была ранена в глаз и
закудахтала, как курица! О, друзья мои, это шикарное жилище напыщенных снобов
превратилось в настоящую прерию, в арену неистовых схваток! Клянусь! Стрелы,
рассекая воздух, ложились точно в цель. Вопли! Хаос! Трусливые хамы, паникуя,
спотыкались друг об друга, пытались сбежать от моего гнева. Когда стрелы в
колчане иссякли, я обнажил нож.
Размахиваю ножом! Испускаю боевой индейский клич! Отхожу
через кухню, где еще несколько минут назад толпились и болтали люди.
Выскальзываю с черного хода. Грациозно и ловко преодолеваю живую изгородь и
кирпичную стену. Помню, в окне соседнего дома, мимо которого я бежал, мелькнуло
чье-то лицо. Мои мокасины, как ветер, летят, над безупречно подстриженными
газонами, ведь я — последний свободный индеец на свете, а это — последняя
великая победа благородного дикаря: кровавая битва при коттеджном поселке
"Брентвуд-Эстейтс" 14 апреля в Лето Господне 1996-е…
Гости гонятся за мной на своих машинах… Слышу характерный,
предательски-громкий глас огромного шикарного исчадия Детройта. Он нарастает —
исчадие, съехав с подъездной дорожки, разгоняется, преследуя меня. Погоня! Но я
уже в кустах, бегу, припадая к земле. Машины далеко, с той стороны газонов.
Враги прочесывают местность, встречаются на перекрестках и еле слышными на
таком расстоянии, встревоженными голосами перекрикиваются из машины в машину.
Ноя легко ухожу от них.
Спустя несколько часов…
Моя комната! Какой беспорядок — просто ужас! Я подавлен, и
мне совершенно не хочется прибираться в остальной части квартиры. Вижу на полу
художественно разложенные брюки — и на душе становится легче. Я вспоминаю, что
квартира принадлежит мне. Несмотря на всю ее общую обшарпанность, ее интерьер
отныне несет отпечаток моей индивидуальности. Гляжу на кухню, начищенную до
блеска. В квартире жуткий беспорядок, но кухня — просто картинка, да!
Вначале этот контраст вызывает у меня огорчение — затем
приступ отчаяния — неприятное ощущение — стыд — тут мои глаза загораются —
какой прекрасный беспорядок!
В каждом углу — идеальный беспорядок, абсолютный хаос…
Я в жизни не смог бы так гениально расположить их — эти
вещи, разбросанные волей случая: полувывернутые джинсы на полу, из одной
штанины выглядывает носок, к ширинке прильнули трусы — кроссовки обращены
носами в разные стороны, одна завалилась набок — стопка бумаг и журналов у
кровати, растерзанная, кривая, вот-вот упадет.
Я люблю этот беспорядок — сердечно обнимаю его — я валюсь
снопом на кровать — о, идеальный беспорядок, и я — в его композиционном центре!
Я взъерошиваю себе волосы — хохочу — включаю дурацкий
телеканал, который в жизни не смотрел — из уголка моего рта текут слюни, но мне
плевать — теперь я упиваюсь своим беспорядком…
Спустя еще несколько часов, поздним вечером того же дня, в
"Вафли-хаузе" я завожу нового друга. Этого человека по имени Донни я
где-то встречал или просто смутно запомнил в те две недели, которые гуляю на
воле. Увидев его сидящим у стойки, я узнал его, вспомнил имя и произнес его
вслух. Если бы я не вспомнил его имени, не случилось бы ничего из того, что
случилось той ночью, и вся моя жизнь и его жизнь пошли бы по другому руслу.
Мы сели, разговорились. Донни тоже не нравилась работа,
которой он занимался — его распределили на кладбище, — и услышав, что сегодня я
бросил работу, он решил бросить свою. Мне кажется, он умственно отсталый, самое
мягкое — тугодум, но он честен и говорит правду любому, кто бы его о чем ни
спросил. Он человек тихий, замкнутый. Сомневаюсь, что люди вообще с ним
разговаривают. Он наверняка уже много месяцев толком ни с кем не беседовал.
Донни маленького роста. Носит комбинезон и ковбойку, а также
кроссовки разного цвета. Свою бейсболку надвигает на глаза, поэтому с первого
взгляда кажется, что у Донни зловещий вид, а затем — что просто дурацкий.
Говорит он медленно и очень неуверенно, как Майкл Дж. Поллард, и если
когда-нибудь кто-то решит воспеть Донни на голубом экране, лучше Майкла Дж.
Полларда им для этой роли не найти.
