Один армейский офицер, уже с другого участка фронта, сообщал 31 августа 1941 г. следующее:
От населения не только Орши, но и Могилева и других населенных пунктов неоднократно поступали жалобы по поводу изъятия у них вещей отдельными немецкими солдатами, которым эти вещи были просто ни к чему. Мне одна женщина, плача, рассказала, как в Орше немецкий солдат содрал одеяльце, в котором она несла своего трехлетнего ребенка. Она рассказала и о том, как сожгли целое крестьянское хозяйство. По ее словам, она никогда не подумала бы, что немецкие солдаты могли вести себя так бесчеловечно, чтобы забирать одежду малышей
[335].
Приказы Генштаба сухопутных войск, предусматривавшие наказание за подобные проступки, были клочком бумаги, не более. В Витебске войска конфисковали 200 голов рогатого скота, оставив деньги лишь за 12 коров. Огромные количества запасов просто расхищались, как, например, миллион листов фанеры с местного деревообрабатывающего предприятия и 15 тонн соли из хранилища. С наступлением зимних холодов солдаты стали красть деревянную мебель из квартир и домов, чтобы использовать ее в качестве топлива. На южном участке фронта венгерские войска, как рассказывали, «брали все, что плохо лежит». Местные жители именовали их «австрийскими гуннами». Тысячи солдат были насильственно расквартированы на жилплощади горожан, съедая все припасы. В отчаянии многие женщины становились на путь проституции. В некоторых областях заболеваемость венерическими болезнями среди немецких военных вскоре достигла 10% от численности личного состава. Официальное открытие 200 армейских борделей для войск Восточного фронта положение не исправило. Изнасилования стали обычным явлением, хоть и командованием отнюдь не поощрялись; все же из 1,5 миллиона военнослужащих, осужденных военным судом за преступления всех категорий, только 5349 были привлечены к суду за сексуальное насилие, главным образом, на основании жалоб пострадавших женщин. Суды выносили на удивление мягкие приговоры, и число привлеченных к ответственности за мародерство и воровство даже упало после 22 июня 1941 г. Армия предпочитала закрывать глаза на недостойное поведение войск на Востоке, если только это не касалось подрыва боевого духа
[336]. Воровство и насилие шло бок о бок с преднамеренным разрушением. Немецкие армейские части группы армий «Север» развлекались тем, что в окружавших Ленинград бывших царских дворцах расстреливали из пулеметов зеркала и срывали со стен шелковые и парчовые обои. Все бронзовые статуи, украшавшие знаменитые на весь мир фонтаны Петергофского дворца, отправлялись на переплавку, а все оборудование фонтанов было выведено из строя. Здания, в которых некогда жили выдающиеся деятели российской культуры, преднамеренно уничтожались: так в печках сгорели рукописи Льва Толстого в его доме-музее Ясная Поляна, так был разорен дом-музей П. И. Чайковского, а под колесами армейских мотоциклов оказались партитуры бессмертных произведений сочинителя.
С самого начала войска избрали жесткую репрессивную политику, доходившую в своем проявлении до открытых зверств. Как и в Сербии, немецкие армейские части совершали набеги на украинские, белорусские и русские деревни, дотла сжигали их, а местных жителей расстреливали. Все это осуществлялось в рамках т.н. «акций умиротворения населения» или «акций возмездия» (Vergeltungsaktionen) после совершенных партизанами диверсий или убийств немецких солдат или офицеров, зачастую просто в качестве назидания на будущее. Никакой вины они не ощущали — в конце концов, речь шла о развалюхах, халупах, в которых и жить-то было нельзя. Но люди в них жили. «Если бы я своими глазами не увидел эти жуткие, почти первобытные условия жизни русских, — писал солдат Ганс Альберт Гизе своей матери 12 июля 1941 г., — я бы никогда в такое не поверил... Наши стойла для коров — дворцы в сравнении с лучшими сельскими домами»
[337]. Представители гитлеровского генералитета также не скрывали презрения к гражданскому населению. Манштейн описывал Россию как мир, далекий от западной цивилизации. Рунштедт вечно сетовал на грязь, в которой увязала группа армий «Юг». Жители Советского Союза изображались скотом, азиатами, безрадостными и склонными к фатализму, или же коварными, без чести и без совести
[338]. Оказавшись на территории Советского Союза, Готгард Хейнрици ощутил, словно попал в другую вселенную: «Я считаю, что нам бы пошло только на пользу, если бы мы входили сюда постепенно, но мы предпочли сломя голову нестись вперед по этим безбрежным океанам, пока не оторвались и от родины, и от всего нам привычного»
[339]. «Едва ли найдешь таких, кто, оказавшись на этой несчастной земле, — писал один солдат, часть которого была дислоцирована в одной из оккупированных областей, — кто с тоской не вспоминал бы родную Германию и своих близких там. Здесь все намного хуже, чем в Польше. Сплошная грязь и ужасающая нищета, в голове не укладывается, как здесь в таких условиях могут жить люди»
[340]. Но это никого не волновало, ибо все равно этих людей рассматривали как недочеловеков. Сотни гражданских лиц брали в заложники, чтобы расстрелять после первой же акции сопротивления партизан. «Теперь мы переживаем войну во всей ее трагической сущности, — сообщал в письме ефрейтор Алоис Шойер, 1909 г. рождения, один из тех, кто принадлежал к старшему поколению военных, — это — самая большая беда на свете, огрубляющая людей и превращающая их в зверей». Лишь воспоминания о жене и детях, верность его католической вере предотвратила Алоиса от «окончательного омертвления души»
[341]. В конце концов, волна насилия немецких оккупационных военных властей в отношении гражданского населения отбила у него охоту сотрудничать с ними, как это имело место в первые дни и месяцы войны. Борьба партизан побуждала немцев к дальнейшим репрессивным мерам, а местное население — вступать в партизанские отряды, и, таким образом, продолжалась эскалация насилия. «Методы ведения войны одинаково жестоки у обеих сторон», — признавал Альберт Нойхауз в августе 1941 г.
[342].
