III
Изданный задним числом в октябре 1939 г. указ Гитлера об эвтаназии обеспечивал «юридическую базу» решения, уже принятого в конце июля того же года и применимого не только в отношении детей, но и взрослых, находившихся на излечении в больницах и иных медицинских учреждениях. Планирование расширения программы узаконенных убийств началось перед войной. Программа под кодовым названием «Акция Т-4» (по первым буквам улицы Тиргартенштрассе и номеру дома, откуда осуществлялось руководство ею) была поручена высшему должностному лицу канцелярии Виктору Браку. Брак, родившийся в 1904 г., сын врача, получил агрономическое образование и управлял имением, примыкавшим к санаторию его отца. Он вступил в нацистскую партию и СС в 1929 г. и извлек выгоду из знакомства своего отца с Генрихом Гиммлером. В начале 1930-х гг. он часто исполнял обязанности водителя Гиммлера, позже был назначен адъютантом, а затем и начальником штаба у Боулера, после чего последовал за ним в Берлин. Брак был еще одним энтузиастом вынужденной эвтаназии, заявив после войны, что, дескать, это решение было продиктовано чисто гуманными соображениями. Но и даже это не могло убедить его в том, что поступки его были не чем иным, как, по сути, убийством, и он вынужден был прибегнуть к псевдониму «Йеннервейн», имея дело с программой умерщвления людей, как и его представитель, Вернер Бланкен-бург, сменивший Брака после его ухода на фронт в 1942 г., который решил замаскироваться псевдонимом «Бреннер».
Вскоре Брак создан целую бюрократическую инстанцию для осуществления «Акции Т-4», включая организации для регистрации, транспортировки, найма и учета кадров, а также финансирования. Он назначил ответственным за медицинскую сторону программы доктора Вернера Хейде
[135]. Хейде, родившийся в 1902 г., сражался в рядах Добровольческих корпусов в Эстонии. Потом поступил на медицинский факультет университета, который закончил в 1926 г. Он обладал довольно влиятельными связями, и в 1933 г. именно Хейде Гиммлер поручил составить психологическую характеристику Теодора Эйке — будущего коменданта концентрационного лагеря Дахау, после серьезного конфликта последнего с гаулейтером Рейнланда-Пфальца Йозефом Бюркелем, намеревавшимся упрятать Эйке в сумасшедший дом. Положительное заключение Хейде удовлетворило Гиммлера, поддержкой которого он отныне заручился. После этого Хейде вступает в НСДАП (май 1933 г.). В 1936 г. он становится офицером СС. В 1930-е гг. Хейде выступал в роли квалифицированного эксперта в вопросах, касавшихся стерилизации, кроме того, составлял психологические характеристики заключенных концентрационного лагеря. Будучи в 1932 г. включен в штат университета в Вюрцбурге, он стал консультантом гестапо по вопросам в психиатрии, читал курс лекций по наследственным (или считавшимся наследственными) болезням, возглавлял местное отделение Расово-политического управления нацистской партии. В 1939 г. он стал штатным профессором университета. Это безусловный пример того, как представитель медицинской науки построил карьеру исключительно на идеологической, псевдонаучной основе.
Лучшего «специалиста» по осуществлению изуверской программы и подыскать было трудно
[136].
Уже на основополагающей встрече с Боулером в конце июля 1933 г. Хейде, Брандт, Конти и другие, вовлеченные в планирование вынужденной эвтаназии взрослых, приступили к обсуждению самого совершенного метода умерщвления. Ввиду того, что Гитлер желал избавиться приблизительно от 70 000 пациентов, методы, используемые при умерщвлении детей, представлялись малоэффективными во временном отношении и небезопасными в аспекте общественного подозрения. Брандт проконсультировался с Гитлером по данному вопросу и впоследствии рассказывал, что когда нацистский фюрер спросил его, какой, на его взгляд, самый гуманный способ умертвить пациентов, Брандт предложил отравление угарным газом, т.е. метод, уже использованный многими врачами и знакомый по множеству сообщений в прессе о самоубийствах или несчастных случаях. Расследование подобных случаев входило в прерогативу полиции. Ведомство Боулера уполномочило Альберта Видмана (1912 года рождения), офицера СС и самого компетентного химика технического отдела криминальной полиции разработать наиболее эффективный способ массового умерщвления тех, кто, как он выразился, «утратил всякий человеческий облик». Было решено проводить убийства в герметически закрытой камере, и подобную камеру соорудили в одной из тюрем Бранденбурга. Строители из числа служащих СС соорудили камеру 3x5x3 метра с выложенными плиткой стенами, что придавало ей сходство с душевой и, соответственно, не внушало страха пациентам. По газопроводу в камеру подавался угарный газ. Кроме того, камера была снабжена герметической дверью, снабженной стеклянным оконцем
[137].
Ко времени завершения сооружения камеры, это было примерно в декабре 1939 г., уже полным ходом шли отравления газом в Познани, которые контролировал персонально Гиммлер: вне всякого сомнения, метод этот был предложен Видеманом или же кем-нибудь из его коллег из местных служащих СС в Познани, кто имел, как минимум диплом инженера-химика. Один из подчиненных Гиммлера Кристиан Вирт, высшее должностное лицо в полиции Штутгарта, был одним из тех, кто присутствовал на первом отравлении газами в Бранденбурге, кроме того, там были и Боулер, и Брандт, и Конти, и Брак, да и многие другие чиновники и врачи из ведомства на берлинской Тиргартен-штрассе. Они по очереди наблюдали через окошко в двери процесс отравления угарным газом 8 пациентов, а Видман разъяснял им, как верно избрать дозу. Все были вполне удовлетворены. Еще несколько пациентов получили смертельные инъекции, введенные Брандтом и Конти, однако погибли не сразу, и их также пришлось отравить угарным газом. Таким образом, метод Видмана проявил себя куда более эффективным и, главное, быстрым. Газовая камера в Бранденбурге, работавшая на полную катушку, продолжала использоваться до сентября 1940 г., а позже была включена в систему газовых камер в медицинских учреждениях Графенэка (Вюртемберг), действовавшую с января по декабрь 1940 г., Хартхейма под Линцем, введенную в эксплуатация в мае 1940 г. и Хадамаре в Гессе, где приступили к умерщвлению в декабре 1940 г. вместо Графенэка. Учреждения эти представляли собой бывшие больницы, действовавшие в рамках «Т-4» исключительно для умерщвления людей. В некоторых больницах продолжали сооружать газовые камеры: так было в Зонненштей-не (Саксония) в июне 1940 г. и Бернбурге на Заале, начавшей функционировать в сентябре того же года, придя на замену газовой камере в Бранденбурге
[138].
Каждый центр отвечал за умерщвление пациентов определенного региона. Местные психиатрические больницы и учреждения для инвалидов обязаны были представлять в ведомство «Т-4» подробнейшие сведения о находившихся на длительном излечении пациентах, шизофрениках, эпилептиках, страдавших неизлечимой формой сифилиса, сенильными расстройствами, страдавших энцефалитом, болезнью Хантингтона и «всеми видами слабоумия» (крайне расплывчатая категория, под которую можно было подвести практически кого угодно). И если уж говорить по совести, многие врачи в этих учреждениях не сознавали цель упомянутых мероприятий, хотя рано или поздно им суждено было ее узнать — иного выхода просто не было. Больные оценивались политически надежными младшими медицинскими экспертами, кандидатуры которых были одобрены местными структурами НСДАП — очень немногие из тех, кого рекомендовали в ведомство «Т-4» рискнули ответить отказом, — а уже затем представали перед комиссией высших должностных лиц. Ключевой критерий при отборе был не медицинским, а, скорее, экономическим — т.е. предстояло ответить на один вопрос: действительно ли пациент был способен к производительной работе или же нет? Именно этот вопрос играл определяющую роль в ходе будущих умерщвлений другого вида, и он оставался центральным при оценках сотрудниками «Т-4» во время посещения учреждений, не представивших регистрационные формы. Но за экономической оценкой в программе явно просматривался идеологический элемент: по мнению ведомства «Т-4», речь шла о людях, которых предстояло изъять из германской расы ради омоложения ее в будущем; поэтому умерщвление охватывало и эпилептиков, и глухонемых, и слепых. За исключением, разумеется, увешанных орденами участников войны. На практике, однако, все перечисленные критерии были в большой степени импровизацией, причем произвольной, ибо формы содержали мало реальных деталей. К тому же материалы обрабатывались в страшной спешке и в огромных объемах. Герман Пфанмюллер, например, оценил свыше 2000 пациентов в период с 12 ноября по 1 декабря 1940 г., т.е. в среднем 121 в день, исполняя при этом и обязанности главного врача больницы в Эгльфинг-Хааре. Другой эксперт, Йозеф Шрек заполнил 15 000 форм с апреля и до конца 1940 г., иногда вынося до 400 заключений в неделю, причем также не забывая о своих основных служебных обязанностях. Так что на решение о жизни или смерти пациента отводились считание секунды
[139].
