Слова мальчика были, мягко говоря, резкими. Конечно, невозможно определить, насколько его настрой разделяли в других семьях бывших социал-демократов и коммунистов. Однако для многих выходцев из этой среды, сражавшихся на фронте, попытка покушения на Гитлера расценивалась как предательство; ведь если они одобряли подобное, то ради чего стоило воевать? «Мы знаем, — писал один солдат 7 августа 1944 г., — что все эти мошенники — масоны или же в сговоре, точнее, в подчинении международного масонства. Жаль, я не мог участвовать в усмирении этих негодяев»
[1451]. Случившееся потрясло убежденных нацистов. Давний австрийский коричневорубашечник Альфред Мольтер, служивший в наземном подразделении люфтваффе, 20 июля 1944 г. из Вены, где навещал мать, писал своей жене Инге:
Дорогая, ты слышала о попытке покушения на фюрера? Дорогая, мне так захотелось куда-нибудь спрятаться и начать молиться. Хвала небесам, фюрер спасен. Инге, если бы фюрер погиб, война была бы проиграна, а Геринга бы непременно тоже убили. Этого бандиты и добивались. Какая продажная свинья смела поднять на него руку? Едва я обо всем узнал, я просто не мог оставаться один и тут же записался в СА
[1452].
В том же письме, вспоминая вместе со старым товарищем по партии о временах, когда они вместе сражались против австрийского диктатора Шушнигга, Мольтер утешал себя: «Ничто не пошатнет нашей веры в фюрера»
[1453]. Однако у многих солдат потрясение и гнев смешивались с сентиментальными чувствами. Получивший в боях звание офицера десантник Мартин Поппель не одобрил покушения. Бойцы исполняли долг и не имели права опускать оружие. Тем не менее теперь он полагал, что Гитлер их сильно подвел. Ему следовало доверить командование профессионалам. С наступлением союзных войск положение, в котором оказалось подразделение Поппеля в Северной Франции, постепенно становилось безнадежным. Но когда он сказал подчиненным, что им придется сдаться, многие из них устыдились последствий. «Как же нам, десантникам, — спрашивали они, — после добровольной сдачи смотреть в глаза женам?» Впоследствии Поппель сумел убедить их в том, что иного выхода нет. Однако отчаяние, заключенное в их вопросе, говорило о той силе воинского долга и мужской чести, которая стала одной из причин, побуждавших многих немецких солдат сражаться на Западном фронте до последнего
[1454].
Реакция в самой Германии также была неоднозначной. 28 июля 1944 г. РСХА в должном порядке сообщило, что значительная часть населения, узнав о том, что Гитлер остался в живых, испытала облегчение и что немецкий народ проявляет непреклонную готовность продолжать борьбу. «Снова и снова мы слышим мнение, согласно которому единственным итогом покушения стал бы еще один договор образца 1918 г.». Люди желали узнать больше. Как долго замышлялся заговор? Кто за ним стоял? Замешаны ли британские секретные агенты? Негодование многих было вызвано тем, что ведущую роль в деле играли прусские аристократы. Согласно донесениям, люди говорили, что «аристократию следует окончательно уничтожить». В глазах многих причастность большого числа армейских офицеров объясняла постоянные поражения Германии — якобы офицеры месяцами подрывали экономику страны, сдерживая войска и утаивая боеприпасы. Некоторые даже утверждали (безосновательно), что трудности военной экономики были обусловлены в т.ч. саботажем
[1455]. Такое мнение горячо поддерживал Геббельс, который 8 августа 1944 г. заявил представителям НСДАП, что план покушения объяснял, почему за последние месяцы немецкую армию преследовали неудачи. Ясно, что вероломные генералы не хотели добиться победы. Они заключили сделку с союзниками, чтобы ускорить поражение Германии
[1456]. Митинги, которые устраивал Геббельс, собирали огромные толпы любопытных, жаждавших узнать побольше о покушении. В одном сообщении такой митинг даже называли открытым проявлением народной поддержки Гитлера и его режима. Сам же Геббельс пришел к выводу, что провалившийся переворот имел очищающий эффект и принес власти больше пользы, чем вреда
[1457].
Однако едва ли стоит удивляться тому, что убежденные нацисты и сторонники режима тут же бросились доказывать свою верность Гитлеру, причем в ситуации, когда любое мало-мальское проявление симпатии к заговорщикам немедленно приводило к аресту, пыткам, суду и казни. Возможности открыто выразить свое отношение к покушению просто не было. Как докладывала жандармерия сельских районов Баварии, Бад-Айблинга и Розенхайма, 23 июля 1944 г.:
Во время трансляции вечерних новостей в 8 часов в четверг 20.07.1944 и перед началом специального объявления о жестоком нападении в местной гостинице, кроме прочих, находилось около двенадцати фермеров, которые проживают в местности, относящейся к данному рапорту. Они выслушали объявление молча и сосредоточенно. После объявления никто не решился сказать ни слова, и все тихо сидели на своих местах
[1458].
Из Берхтесгадене СД сообщало, что местные женщины больше всех надеялись на скорое окончание войны, и некоторые полагали, что смерть Гитлера могла этому способствовать. «Когда сирена в бомбоубежище стихла, в темноте раздался женский голос: “Хоть бы его пришибло”». Доверять нельзя было никому, поэтому такое говорили лишь под покровом анонимности. В целом, несмотря на временное облегчение, покушение на Гитлера почти не повлияло на моральное состояние всей нации. «Больше никто не верит, — говорилось далее в отчете полиции, — что война может завершиться победой». И всеобщее настроение было «хуже, чем можно себе представить»
[1459]. Значительная часть людей беспокоилась о более важных вещах, нежели попытка переворота. Спустя два дня после того, как Штауффенберг взорвал бомбу, РСХА доложило, что ухудшающееся военное положение приводило к постоянному росту упаднических настроений. Сверх того, «многими товарищами, в особенности женщинами, овладело некое подобие нарастающего чувства паники. Собранные нами комментарии главным образом свидетельствуют о смятении, растерянности и унынии»
[1460].
