Жители, остававшиеся в домах, для борьбы с огнем запасали мешки с песком и бадьи с водой. Они хорошо знали, что в случае прямого попадания шансов не будет. При попадании бомбы в дом оставалось спасаться только через проломы, заранее сделанные в подвальных стенах. Один из жителей описал в дневнике ночь, проведенную в подвале:
Для начала на наш район сбросили «зажигалки». Затем, одна за другой, начали детонировать бомбы — это были мощные, очень мощные взрывы. К счастью, нам достался глубокий подвал. Скрючившись на матах, мы лежали на полу возле пролома, устроенного на случай, если придется выбираться наружу (по правилам полагалось оборудовать выход в соседнее здание). Голова у каждого была обмотана влажными тряпками, каждый имел на руках противогаз, в кармане — спички. По сигналу «Внимание!», всякий раз раздававшемуся при звуке падающей тяжелой бомбы, каждый плотно прижимал к лицу мокрое полотенце, защищая глаза, ноздри и уши от перепада давления и продуктов взрыва. Хотя на нашу улицу не падали особо мощные бомбы, стены ощутимо и угрожающе содрогались. Свет был погашен, и мы пользовались фонариками. Слышался звук бьющегося стекла, падающей черепицы и треск оконных рам. Казалось, от дома не останется ничего, кроме битого камня. В нос бил всепроникающий запах гари
[962].
Хотя вход и поведение в общественных бомбоубежищах строго регламентировались и за этим следили назначенные служащие, на последнем этапе войны правилами все чаще пренебрегали. Предполагалось, что укрытия предназначены для тех, кто не может переждать налет в подвале своего дома, а евреям и цыганам и вовсе запрещалось входить в убежища. В 1944 г. Геббельс распорядился отдавать приоритет рабочим жизненно важных военных производств. При входе в общественное убежище следовало показать карточку разрешения допуска. Но ко второй половине 1943 г. на такие правила почти никогда не обращали внимания. Население массой набивалось в бомбоубежища, вентиляция которых не могла справиться с таким наплывом, в результате чего атмосфера быстро сгущалась, люди начинали страдать от удушья, инфекций, чесотки и других неприятностей, что приводило к снижению норм поведения. Как отмечал один санитарный офицер из Хамма в январе 1945 г.: «Они захватывают чужие места, они не уважают ни женщин, ни детей, перестают соблюдать порядок и чистоту. Люди, в обычных условиях следящие за собой, перестают умываться и сутками даже не причесываются... Они в туалет и то не выходят, а предпочитают справить нужду где-нибудь в уголке»
[963].
А наверху полиция вела борьбу за соблюдение порядка на местах бомбежек. Вокруг опасных развалин выставляли ограждения, собирали тела погибших, организовывали опознание, после чего хоронили в общих могилах, иногда просто обернув труп бумагой. Хотя Гитлер запрещал такую практику, иного выхода просто не было: количество погибших превышало возможности кладбищ, а крематориев просто не было, поскольку в свое время их не строили по религиозным соображениям. Жители разрушенных домов писали мелом на руинах сообщения пропавшим родственникам в надежде, что те еще живы. Повсюду среди руин валялись вещи: кровати, мебель, кастрюли и сковородки, одежда, банки и жестянки с припасами и все прочее, что только можно представить. По развалинам ходили специальные подразделения, в задачу которых входили сбор и складирование вещей в специальных хранилищах на случай, если хозяева живы и смогут востребовать свое имущество. В одном только Кёльне было 150 таких хранилищ, большую часть которых разбомбили в следующих налетах
[964]. В ситуации, когда по улицам бродят сплошь отчаявшиеся и обездоленные люди, очень сильным было искушение облегчить свою участь, подобрав среди руин хоть что-то пригодное. Но наказание для тех, кого за этим поймали, было весьма суровым. Декретом от 5 сентября 1939 г. о «вредителях нации» предусматривалась смертная казнь за воровство во время затемнения, действовавшего при авианалетах. Как отмечалось в гамбургской газете 19 августа 1943 г., вскоре после массированных бомбежек города:
Полиция и суды, энергично взявшись за дело, выносят суровые приговоры всем, кто эгоистично воспользовался горем наших товарищей и занялся мародерством. Всякий, кто мародерствует и тем совершает преступление против нации, будет вырван с корнем!
[965]
Самый малый, незначительный эпизод мародерства мог повлечь за собой тюремное заключение сроком на 1—2 года. Повторное же или совершенное в более крупных размерах воровство наказывалось куда строже — смертной казнью (в особенности если обвиняемый служил в подразделении, занимавшемся сбором вещей).
Так, 4 марта 1943 г. особый суд Бремена приговорил к 15 годам тюрьмы человека, обвиненного в 15 случаях воровства одежды, провизии, радиоприемников и других вещей из разбомбленных домов и продажи всего этого скупщику краденого. Суд отметил, что обвиняемый уже совершал преступления, и признал его опасным рецидивистом. Тем не менее прокурор счел приговор излишне мягким и призвал суд ужесточить наказание вплоть до смертной казни через обезглавливание. За день до оглашения приговора обвиняемый покончил с собой
[966]. В другом подобном деле, рассматривавшемся 23 января 1945 г. чернорабочий, ранее совершивший два преступления, был осужден за ограбление тел погибших при бомбежке в июле 1944 г. Его улов состоял из наручных часов, трубки, жестянки табака, кисточки для бритья, связки ключей, маникюрных ножниц, пары зажигалок и портсигара. Приговоренного казнили 15 марта 1945 г.
[967]. Подобные дела рассматривались судом все чаше и чаше. В 1941 г. 22 из 52 смертных приговоров, вынесенных особыми судами в Дортмунде, Эссене и Билефельде, были вынесены за преступления против собственности. В 1943 г. за такие преступления было вынесено четверть всех смертных приговоров в Германии, причем в абсолютном большинстве случаев — за мародерство после бомбежки
[968]. Впрочем, эта борьба не могла увенчаться победой. Разрушение немецких городов постепенно сказываться на германском обществе. С 1943 г. Германия начала превращаться из «народного общества» в общество руин. В 1945 г. это закончилось почти абсолютным разложением.
IV
Успешные бомбардировочные операции союзников, проведенные весной и летом 1943 г., были серьезным обвинением противовоздушным силам Геринга. Это не только затрагивало его позиции в нацистском руководстве, но и мало-помалу подрывало его репутацию среди широких слоев населения. Очень скоро о Геринге начали рассказывать самые разные анекдоты. Поскольку однажды Геринг хвастливо заявил, что возьмет фамилию Майер, если на «Фатерланд» упадет хоть одна вражеская бомба, то его стали привычно называть «герр Майер». Но, как впоследствии отмечал Шпеер, рейхсмаршал лишь прятал голову в песок. Когда инспектор истребительной авиации генерал Адольф Галланд доложил тревожную информацию о том, что американские истребители, оборудованные дополнительными топливными баками, могли сопровождать бомбардировщики врага до самого Ахена, Геринг отмахнулся от доклада. Он сам был старым пилотом истребителя и хорошо знал, что такое невозможно. Вероятно, самолеты просто сбились с курса. Но Галланд стоял на своем, утверждая, что несколько истребителей были сбиты и идентифицированы на земле. Геринг вышел из себя и закричал: «Я вам официально приказываю: их там не было!» Галланд, с длинной сигарой в зубах, не скрывал иронии. «Приказ есть приказ, рейхсмаршал», — ответил Галланд, по выражению Шпеера, «с незабываемой улыбкой». Бомбежки оказались настолько серьезным испытанием, что ввергли в состояние глубочайшей депрессии даже начальника штаба люфтваффе Ганса Ешоннека. 18 августа 1943 г. он покончил с собой, оставив записку, в которой писал, что не хочет, чтобы Геринг присутствовал на его похоронах. Понятно, что рейхсмаршал не мог выполнить этого требования и возложил на могилу венок от имени Гитлера. Но это самоубийство, случившееся через два года после самоубийства Эрнста Удета, было новым свидетельством того, до какого отчаяния доводило подчиненных Геринга беспредельное самодурство их шефа
[969].
