Рудольф Хёсс впоследствии признал, что считал свои служебные обязанности коменданта лагеря, директора крупнейшей в мире «фабрики смерти» тяжелыми, связанными с колоссальной психической нагрузкой.
Я был обязан следить за всем. Час за часом, круглые сутки контролировать процесс кремации, извлечение зубов, стрижку волос, весь этот ужасающий процесс... Я обязан был заглядывать в глазки газовых камер и видеть, как гибнут люди, врачи часто вызывали меня убедиться, что все в порядке. Я должен был так поступать, потому что на меня все смотрели, я поступал так, чтобы доказать, что я не просто отдаю приказы, но и сам непосредственно присутствую при их исполнении моими подчиненными
[574].
Его подчиненные часто спрашивали его, а надо ли все это на самом деле? Есть ли в этом прямая необходимость? Неужели мы должны сотнями и тысячами убивать женщин и детей? Хёсс чувствовал, что он «обязан был сказать им, что истребление евреев необходимо для того, чтобы раз и навсегда освободить Германию и наше потомство от вечного противника»
[575]. Оставаясь закоренелым антисемитом, Хёсс уже после войны считал, что антисемитизм «возник только тогда, когда евреи слишком уж открыто стали рваться к власти и когда их происки стали слишком очевидными для всех, и люди уже не могли дальше с этим мириться»
[576]. Свято уверовав в это, Хёсс был убежден, что не имеет права на всякие сомнения при исполнении воли фюрера. Он был обязан довести до понимания подчиненных, что и они не имеют права на проявление слабости. «Твердость» была основной добродетелью в СС. «Я должен был казаться холодным и безразличным к происходящему, от которого сжалось бы сердце у любого, кто еще сохранил в себе человеческие чувства, — вспоминал он позже. — Я с холодной бесстрастностью должен был наблюдать, как матери с детьми, улыбаясь, шли в газовые камеры»
[577]. В особенности после распития спиртного по вечерам с Адольфом Эйхманом, который «был готов истребить любого попавшегося на глаза еврея», Хёсс вынужден был подавлять в себе человеческие чувства: «После этих разговоров с Эйхманом я считал проявление сочувствия чуть ли не актом предательства в отношении фюрера»
[578].
Естественно, Хёсс не мог не думать о своих жене и детях, видя, как евреи целыми семьями идут в газовую камеру. Дома его постоянно преследовали эти видения. Но он чувствовал себя в Освенциме как в осажденной крепости. Постоянные требования расширять лагерь, некомпетентность и ненадежность подчиненных, постоянно увеличивающееся число обреченных на смерть заключенных привели к тому, что он начал пить. Его жена, жившая в доме сразу же за ограждением лагеря, и его четверо детей (пятый ребенок родился в 1943 г. ) пытались организовать вечеринки для гостей и экскурсии с тем, чтобы ему было легче, но Хёсс быстро обрел репутацию человека вздорного, вечно взвинченного, недовольного, хотя имел неограниченный доступ ко всему, что лежало на складах лагеря. «Сад моей жены, — писал он, — был настоящими райскими кущами... Дети постоянно клянчили у меня сигареты для заключенных. Они очень любили тех, кто работал в саду». Дети Хёсса держали много животных в саду, включая черепах и ящериц; по воскресеньям он с семьей отправлялся посмотреть лошадей и жеребят, а летом они купались в речке, по которой проходила восточная граница лагерного комплекса
[579].
V
Многих евреев, прибывавших в Освенцим-Бжезинку, особенно в конце войны и существования лагеря, забирали прямо из стран проживания. Но многие другие прошли и транзитную стадию заключения в гетто, так же, как и евреи, убитые в ходе выполнения «операции «Рейнгардт». В тех трех лагерях они вполне могли продержаться месяцы, если не годы. Крупнейшие гетто, как мы уже знаем, были основаны вскоре после завоевания Польши в 1939 г. Некоторые из них благополучно просуществовали чуть ли не до конца войны. Разумеется, условия проживания в гетто были настолько ужасны, что пребывание там уже само по себе подразумевало медленную смерть для многих из их обитателей. Обрекавшие на голод пайки даже для тех, кто работал на германскую экономику военного времени, страшная скученность, антисанитария и болезни говорили сами за себя. На протяжении зимы 1941/42 г. Адам Черняков, еврейский старейшина Варшавского гетто, прилагал все усилия, чтобы переломить грозившую стать критической из-за голода и болезней ситуацию. «В бомбоубежищах, — отмечал он 19 ноября 1941 г., — матери по 8 дней скрывают мертвых детей под кроватями ради того, чтобы получить большую порцию пищи». Увидев группу детей 14 июня 1942 г., Черняков в отчаянии записал: «Это были просто живые скелетики...» «Меня гложет стыд, что я смог допустить такое, — пишет он далее, — я не выдержал и даже заплакал, хотя уже и не помню толком, когда по-настоящему плакал». Поскольку в гетто стали прибывать крупные партии евреев, высланных из Германии, и оставаться там в течение нескольких дней перед отправкой в Треблинку, поскольку поползли слухи о концлагерях и о том, что там творится, Черняков приложил все усилия, чтобы попытаться подавить усиливавшуюся панику. Он даже организовывал игры для детей гетто, сравнивая себя с капитаном «Титаника» («когда корабль стал тонуть, капитан для поднятия настроения пассажиров приказал оркестру играть джазовые мелодии, так вот, я сравнил себя с капитаном тонущего “Титаника”»
[580]).
Неоднократно заверяемый немецкими властями в том, что «ужасающие слухи о неизбежных депортациях — вымысел, не более», Черняков обходил гетто, пытаясь «успокоить население» («они не знали, чего это мне стоило»). Но 21 июля 1942 г. немецкая полиция безопасности стала арестовывать членов юденрата и других служащих прямо на глазах у Чернякова, чтобы взять их в заложники, рассчитывая, что остальные будут помогать им. На следующее утро ответственный за высылку высокопоставленный офицер СС Герман Хёфле вызвал к себе Чернякова и остававшихся на свободе влиятельных служащих-евреев гетто. В то время как его молодой еврей-переводчик Марсель Райх-Раницки считал минуты, один из эсэсовцев поставил пластинку вальса «Голубой Дунай» Иоганна Штрауса, и с улицы доносились звуки вальса. Чернякову было официально заявлено, что все евреи будут высланы партиями по 6000 человек в день, и депортации должны начаться немедленно. Любой, кто попытается воспрепятствовать этому решению, будет расстрелян. Все время, пока Черняков исполнял обязанности старейшины, он держал наготове таблетку цианистого калия на тот случай, если немцы потребуют от него исполнения приказа, идущего вразрез с его совестью. Один из старших чинов СС, также ответственный за высылку, сказал ему, что в число депортируемых включены и дети. Черняков не мог послать их на смерть. «Я бессилен что-либо сделать, — написал он в прощальном письме, — у меня сжимается сердце от горя и сострадания. Я больше не могу переносить такое. Пусть мой поступок послужит примером для остальных». Отказавшись подписать распоряжение на депортацию, он проглотил таблетку и мгновенно умер. Все в гетто не сомневались в правильности его поступка. «Его конец знаменует начало, — записал Хаим Каплан. — В одно мгновение Черняков обрел для себя вечность»
[581].
