– Молодец, что пришел!
Друзья обнялись. Поцеловались. От Джедая вкусно пахло тушенкой и водочкой. В темноте Башмаков не мог подробно рассмотреть его, но все-таки заметил, что Рыцарь сильно изменился – поседел и высох до болезненной жилистости. На скуле виднелся белый выпуклый шрам с лапками – казалось, сидит многоножка-альбинос. Оружия, кроме штык-ножа на поясе, у Каракозина не было.
– Вот, пополнение тебе привели! – доложил башмаковский конвоир. – Принимай!
– Спасибо. Друг детства. Проведать пришел…
Они отошли в сторону от костра.
– А Катя тебя по телевизору видела! – сообщил Башмаков, чувствуя неловкость из-за того, что Джедай назвал его «другом детства». – Ты ведь был в Абхазии?
– И в Абхазии тоже…
– Как там Гречко? Он теперь, наверное, уже атаман?
– Погиб Гречко. На мине подорвался.
– Извини… Ты насовсем? В том смысле – тебе можно теперь в Москве?
Каракозин глянул исподлобья, игранул желваками, и сороконожка на скуле будто шевельнула лапками.
– Можно. Если одолеем, тогда все будет можно. Потому что тогда не они меня, а я их искать буду! «Предателей на фонари…»
– «…вдоль всей Москвы-реки!» – подхватил Олег Трудович.
– Помнишь еще? Молодец! Как Катя?
– Нормально.
– Дашка?
– Растет.
– Ну-ка, погоди! – Джедай, нахмурившись, прислушался к бубниловке громкоговорителя. – Молодец Бабурин! Так и надо. Только так и надо!
– А что это?
– Это Верховный Совет заседает, а нам транслируют, чтобы не скучали…
– А что, скучно?
– Нет, не скучно, а скоро вообще будет весело! Значит, лимузины стережешь? Не горюй, Олег Термидорыч, если победим, восстановим «Альдебаран» и поработаем. Чертовски хочется поработать!
– А победим? – осторожно спросил Башмаков.
– Вряд ли. Плохо все это кончится. Очень плохо! Знаешь, чем они сейчас занимаются? – Джедай показал на репродуктор.
– Чем?
– Выясняют, кто главней… Довыясняются!
– Народ надо поднимать! – посоветовал Башмаков.
– Чего ж ты не поднимаешься?
– Я? Если народ поднимется, и я поднимусь…
– С дивана? Тебя, Тунеядыч, будут через двадцать лет в школе изучать!
– В каком смысле?
– Как типичного представителя… Но ты не виноват! Со всеми нами что-то случилось. Знаешь, есть такие насекомые твари – они что-то червячку впрыскивают – и червячок как бы замирает. Живые консервы. Тварь потом червячка жрет целый год. Он, живехонький, свеженький, вкусненький, – а пошевелиться не может. Может только думать с грустью: «Вот от меня уже и четвертинку откушали, вот уже и половинку отожрали…» Нам всем что-то впрыснули. И мне тоже… Просто я очнулся раньше. Так вышло. Передай это Принцессе!
Джедай вынул из нагрудного кармана конверт. Судя по залохматившимся краям, письмо было приготовлено давно.
– Ты понимаешь, я даже не знаю, где она теперь, – осторожно предупредил Башмаков.
– Найди! Это не ей. Это Андрону… когда вырастет.
От костра донесся шум и хохот. Из выкриков можно было понять, что там издевательски решается судьба Ельцина после победы. Смех вызвало предложение выдавить из гаранта весь накопившийся в организме алкоголь…
– Так он же с дерьмом вперемешку будет! – заметил кто-то басом.
– Вот и хорошо! Напоить этим Шумейку с Гайдаром!
– Бедные идиоты, – усмехнулся Джедай.
– Если что, – предложил Башмаков, – давай к нам! Мы спрячем! Хочешь, на даче. Там, кроме тещи, никого нет.
– Стоит домик-то у соседей?
– Стоит.
– Вот видишь, дом я выстроил! Не себе… Сына родил! Не себе… Осталось дерево посадить. Для других. Ну прощай, Олег Трудович! Иди! И никому не говори, что меня видел… Хотя подожди!
Джедай направился к палатке, из которой торчали ноги, обутые в десантные ботинки. Нагнулся, пошерудил внутри и вынул гитару.
– Эй, ребята, – крикнули у костра, – Андрей петь будет!
– Отпелся, – отрезал Каракозин.
Воротившись, он протянул гитару Башмакову:
– Это тебе! На память обо мне.
– Подожди, но ведь Руцкой говорит, что армия…
– Руцкой? Профессия у них такая – говорить…
Башмаков взял гитару и заметил большое черное пятно на том месте, где была витиеватая подпись барда Окоемова.
– Тоже сволочь, – объяснил Джедай. – Сказал по телевизору, что всех нас надо давить, как клопов. Слышал?
– Слышал.
Окоемов действительно выступал по телевизору и жаловался, как в 76-м году его не пустили на гастроли во Францию, а потом еще вдобавок отменили концерт в Доме культуры детей железнодорожников и, наконец, к пятидесятилетию вместо ордена Дружбы народов дали унизительный «Знак Почета». Из этого следовал довольно странный вывод – неуступчивый парламент нужно разгромить, а красно-коричневую заразу выжечь каленым железом. Раз и навсегда. В заключение ведущий попросил Окоемова что-нибудь спеть, и тот задребезжал своим знаменитым тенорком:
Апельсиновый лес весь в вечерней росе,
И седой мотылек в твоей черной косе…
– Нет, не возьму. – Башмаков вернул гитару Джедаю. – Даже не думай об этом! Придешь к нам в гости. Споем…
– Хорошо. Сформулируем по-другому: отдаю тебе гитару на ответственное хранение. Когда все кончится – заберу. Договорились?
– Договорились.
– Прощай!
– Прощай.
Они обнялись. От Джедая пахнуло стойбищным мужеством. И, только звякнув о костистую каракозинскую спину бутылками, Башмаков сообразил, что чуть не забыл вручить другу старательно собранную Катей посылку.
– Тебе!
– Спасибо! – Каракозин взял авоську и принюхался. – Котлетками пахнет!
Это были последние слова Джедая.
На «Баррикадной» Олега Трудовича все-таки остановил патруль – трое здоровенных парней в камуфляже. У каждого на плече висел укороченный десантный автомат, а у пояса торчал штык-нож. Омоновцы, явно переброшенные в забузившую столицу издалека, говорили с немосковской напевностью.
– Документы! Приезжий?
– Я москвич, – возразил Башмаков, протягивая предусмотрительно взятый с собой паспорт.
– Откуда идешь, москвич? – неприязненно спросил омоновец, видимо, старший по званию, листая документ и сверяя испуганное лицо задержанного с паспортной фотографией.
– С дня рожденья, – струхнул Олег Трудович. – Видите, я с гитарой…
