«Интересно, какое выражение морды было у Вовико, когда вломились люди Алипанова? Нет, об этом не надо! Не надо, я тебя прошу!»
Дочка была очень умная корова, сама выбиралась из прущего стада и сворачивала к калитке, останавливалась возле деда, меланхолично дожидалась ржаной посоленной горбушки, а потом, раскачивая раздувшимся розовым выменем, отправлялась в хлев. Но попадались и глупые животные, которых хозяевам приходилось загонять домой хворостиной. Все потешались над Катькой, черной коровенкой с белой звездочкой во лбу. Она вообще никогда не узнавала свой дом, норовила вломиться к соседям, а то и вообще убегала за огороды, в лес, и на двор ее тащили, намотав на рога веревку. Считалось, что пример Катька берет с хозяйки, по молодости раза два сбегавшей от мужа к кому-то в Кашин. И хотя молока корова давала прилично, больше ведра, измученные насмешками хозяева продали ее на мясо…
А следом за входящим в деревню стадом на гнедой лошади ехал пастух в брезентовом плаще с капюшоном, он держал на плече рукоять длинного кнута, волочившегося по земле и заканчивавшегося метелочкой, сплетенной из черного конского волоса, благодаря чему бич, взвившись, издавал громкий, точно выстрел, хлопок, дисциплинировавший коров. Однажды Витька нашел в пыли потерянную пастухом метелочку, и они смастерили кнут, только, конечно, покороче настоящего. Кнутовище сделали из обломившегося черенка лопаты, а сам кнут из витого канатика, которым привязывали лодку к ветле. Потом сбежали за ельник, на сине-желтый от иван-да-марьи луг, осваивать технику оглушительного пастушеского хлопка.
Дело-то непростое: надо сначала отмахнуть кнут за спину, потом вытянуть вперед, а затем резко дернуть назад – и тогда он издаст вожделенный оглушительный щелк. Теоретически, разумеется, все понятно, но добиться полноценного хлопка на практике оказалось трудно. Витькe-то, привычному к сельской работе, ничего, а Мишка за несколько часов тренировки натер на ладонях жуткие кровавые волдыри, которые скрыл от деда бинтами, наврав, будто сильно обстрекался крапивой. Через два дня, когда волдыри загноились, Благушин, ругаясь, потащил внука в медпункт. Фельдшер, молодой мужчина (наверное, выпускник, попавший в село по распределению), размотал грязный бинт и с внимательной насмешливостью, с какой доктора относятся к чужим недугам, рассмотрел трудовые увечья юного пациента:
– Веслился, что ли?
– Ага, – кивнул Ишка.
Сознаться в том, что он натер такие кошмарные мозоли, по-дурацки хлопая кнутом, ему было совестно.
– Почему сразу не обратился?
– Я думал, пройдет…
– Не прошло. В Кимры тебя надо везти – на ампутацию! – строго сказал фельдшер, незаметно перемигнувшись с дедом.
– Не на-адо! – заревел несчастный кнутобоец.
– Не надо? А разве можно с такими грязными руками ходить? Дизентерии захотел? Или столбняка? Ладно, пока обойдемся мазью Вишневского, но в следующий раз, если руки мыть не научишься, ампутирую! Понял?
– Понял! – благодарно всхлипнул Ишка.
…Михаил Дмитриевич ощутил, как в глазах набухают теплые чистые слезы, а сердце наполняется предчувствием нежной жизненной справедливости, превращающей самую никчемную судьбу в часть чего-то огромного, единого и осмысленного. Но это доброе предчувствие, коснувшись той непоправимой вины, что поселилась теперь в свирельниковской душе, брезгливо сжалось, похолодело и сгинуло без следа.
Директор «Сантехуюта» справился с собой, потер ладонями лицо и пошел вдоль улицы. Старых домов, сложенных из почерневших бревен, с резными наличниками и причелинами, на улице оставалось всего три. Все они осели, покосились, скособочились, пораженные не внешней, а внутренней ветхостью, – так недуги скрючивают к старости прежде сильного и ладного человека. Когда-то избы были покрыты дранкой, а потом черным толем, который изветшал, порвался, и в прорехах теперь снова виднелась изветренная, темно-серебристая от старости деревянная чешуя.
Остальные дома появились уже после того, как Свирельников приезжал в Ельдугино в последний раз. Попалось сооружение под шифером, затеянное еще в ту пору, когда при советской власти площадь застройки строго контролировали, поэтому, обманув запрет, домик слепили трехэтажным, похожим на пожарную каланчу. А рядом сработали другой, побольше, обшитый неровной, плохо выструганной «вагонкой», какую начали после 86-го гнать кооперативы. Крышу выстлали тускло сияющим на солнце рифленым дюралем – это уже конверсия подоспела…
Встретились Михаилу Дмитриевичу и настоящие особняки, выстроенные из хорошего кирпича или обшитые новеньким белым сайдингом, покрытые добротной металлочерепицей. Правда, кровля кое-где вспухла и отслоилась, видимо, из-за бестолковости молдаван или западенцев, не приученных читать строительные инструкции, а может, из-за наших зим, на которые эта импорть не рассчитана. Перед одним особнячком с колоннами обнаружилась даже аляповатая парковая фигура – кажется, Афродита Милосская, но зачем-то с руками. Возле другого дома – стильного бунгало с затемненными большими окнами – высилась настоящая альпийская горка: камни, поросшие какими-то очень дорогими разноцветными лишаями…
Рядом с домами стояли автомобили, и чем роскошней постройка, тем дороже была машина. Это почему-то напомнило Свирельникову людей, выгуливающих собак: чем лучше одет хозяин, тем породистее его четвероногий друг. Правда, у одной покосившейся избы с полуискрошившейся кирпичной трубой был припаркован «Джип Чероки».
«Наверное, купили участок и хотят строиться», – догадался Михаил Дмитриевич.
У него появилось странное ощущение: будто в ясной утренней картинке мира образовались какие-то странные, стивенкинговские дыры во времени и через прорехи видна та, давно исчезнувшая деревня детства, когда дома отличались друг от друга только цветом масляной краски, числом окон и резьбой наличников. Вот и этот уличный колодец с журавлем, к которому для противовеса привязаны старые чугунные утюги, явно оттуда же, из прошлого. Михаил Дмитриевич с опаской, оставшейся еще с тех пор, когда дед Благушин рассказывал про непослушного мальчика, утонувшего в колодце, подошел к срубу и осторожно заглянул за осклизлый позеленевший край. Внизу он увидел свое далекое лицо, искаженное волнистой судорогой от падавших сверху капель…
Свирельников вспомнил, как однажды, посланный за водой, утопил ведро и, конечно, поначалу боялся сказать. Дед Благушин дознался, взял когтистую «кошку» на длинной веревке, несколько раз пошерудил в колодце и зацепил-таки, но не свое, старенькое, оцинкованное, а новое, эмалированное. (Вот так всегда в жизни: ищешь свое, а цепляется чужое!) С этой находкой дед Благушин два раза прошел вдоль улицы, выкликая хозяев на крыльцо, но никто своих прав на ведро не заявил, наверное, его упустили рыбаки, пристававшие к берегу за колодезной водой. Это было в тот год, когда у Белого Городка села на мель, разломившись, нефтеналивная баржа и, казалось, на несколько метров от берега Волга густо заросла черной, радужно играющей на солнце ряской. Деревенские мужики после ловли протирали леску тряпочкой, смоченной в керосине. А до этого воду для питья брали прямо из реки…
