Все были в сборе и ждали только командиршу с мужем, их два стула в центре застолья пустовали. А местоблюстительницы, парткомша с замполитшей, все время перешептывались и как-то странно, с осуждением поглядывали на Тоню. Смысл этих перешептываний стал ясен, когда наконец появилась главная пара вечера. Командирша была в своем долгожданном платье, которое покроем и расцветкой до смешного напоминало Тонино, но сидело, разумеется, гораздо хуже. Мужики, успевшие пропустить по нескольку ожидательных стопок, конечно, ничего не заметили, зато их бдительные жены обменялись взглядами, странно сочетавшими в себе насмешку над обмишурившейся «полкачихой» и возмущение наглостью московской вертихвостки. Разумеется, командирша, как дама умная, сделала вид, что ничего не случилось, однако это дурацкое совпадение навсегда омрачило отношения Свирельникова с начальством, для которого он, несмотря на успехи по службе, так и остался мужем «этой столичной штучки». И если бы они не знали, чья племянница эта «штучка», неизвестно, как сложилась бы служба молодого лейтенанта.
А тут еще однополчане, едва встретив Новый год и объявив танцы, начали виться вокруг Тони, точно опереточные бонвиваны вокруг Фиалки Монмартра. Под недобрыми взглядами своих боевых подруг они чуть ли не строевым шагом подходили к новенькой и увлекали в танец, а потом неохотно возвращали мужу, щелкая каблуками и благородно кивая: мол, «честь имею!». (Как будто кто-то, включая дивизионную парткомиссию, сомневался в наличии у них офицерской чести!) Ясное дело, гарнизонные жены коллективно возненавидели Тоню за этот женский триумф, долго на нее злились и окончательно простили, только когда она после выкидыша со страшным кровотечением попала в госпиталь и чуть не умерла.
Сам Свирельников, конечно, таким успехом не пользовался, но на белый танец его сразу же пригласила жена командира третьего дивизиона. Вот уж действительно дама «с охоткой»! Танцуя, она решительно налегала на кавалера мощной грудью и призывно хохотала. Примерно через год муж (не без оснований) приревновал ее к особисту и так избил (естественно, не особиста, а жену), что она две недели ходила в темных очках, по-бедуински замотав лицо платком. Замполит Агариков вызывал комдива-3 и сурово предупредил, что если тот еще раз хоть пальцем тронет свою жену, то вылетит из Вооруженных сил, как боеголовка из нарезного ствола. «А чем же мне ее трогать?» – угрюмо спросил несчастный офицер. «Чем положено и как можно чаще!» – заорал, багровея, Агариков. И этот знаменитый ответ тоже вошел в полковой фольклор. Хороший мужик был замполит! Справедливый до глупости.
Где он сейчас? Найти бы и денег хоть дать! Надо будет потом Алипанову поручить – разыщет!
Разумеется, на том первом празднике Свирельникова как нового члена боевого коллектива проверяли на мужицкую прочность, подливая водки и подбрасывая тосты, за которые просто невозможно не выпить до дна. Наверное, только за неотразимость собственной жены он опрокинул раза четыре и в результате не посрамил «Можайку»: пил, ухватив фужер зубами, пил с локтя и даже закатывая рюмку в рот по щеке… Тоня, вернувшись с очередного ангажемента, пришла в ужас, ибо еще никогда не наблюдала его в таком несознательном состоянии. Но это полбеды. Главное горе заключалось в том, что под влиянием алкоголя гордость за жену трансформировалась сначала в показательную нетрезвую нежность, а потом в спесивое вожделение, переходящее в маниакальное желание самым животным способом подтвердить свои мужские права на эту прекрасную женщину! Он даже порывался утащить ее домой раньше времени, но их не отпускали.
Часа в три ночи за окнами раздался треск, словно разъехался черный облачный бархат, и в прорехи ударил ослепительный свет: это солдатики, чудовищно нарушая устав, по случаю праздника лупили в небо припасенными на учениях трассерами. Командиры с показной пьяной суровостью, натыкаясь на стулья, бросились к выходу – разыскивать и карать злоумышленников. Воспользовавшись сумятицей, тупо вожделеющий Свирельников наконец увел жену домой, хотя со стороны это выглядело совершенно наоборот: Тоня напоминала санинструкторшу, выносящую из боя тяжелораненого.
Едва закрыв дверь в комнату, он пустился в домогательства, но для юной супруги сама мысль о выполнении долга была омерзительна до противоестественности. В лейтенанта же точно вселился похотливый черт. Тоня сначала онемела от ужаса, ведь до этой ночи она как бы великодушно дарила себя, склоняясь на уговоры и даже порой выдвигая встречные требования по ведению молодого домашнего хозяйства. А тут такое подлое насилие! Она стала отбиваться, а Свирельников от этого словно озверел и в результате, конечно, возобладал, да еще с пьяной, изматывающей неопытную женщину неутомимостью. Мало того, он сумел добиться от оцепеневшей в ужасе супруги той телесной новизны, в которой она ему ранее решительно отказывала, полагая, что так неприлично далеко сексуальные эксперименты в постели заходить не должны. (Интересно, как далеко они зашли у нее с Веселкиным?)
Наконец внутрисемейный насильник бесчувственно исторгся, изнемог и уснул, а она прорыдала всю ночь. Два раза он вставал напиться воды, а она все плакала. Окончательно лейтенант проснулся уже днем в похмельном отчаянии, протрезвев и сообразив, что спьяну натворил скотских безобразий. Тоня сидела, до горла закутавшись простыней, и с ненавистью смотрела на него красными от слез глазами.
– Ты давно проснулась? – спросил он.
– Давно.
– Ну что ты на меня так смотришь?
– Как?
– Нехорошо.
– Нехорошо? А если бы я тебя задушила во сне, как Рубцова? – тихо поинтересовалась она.
– Какого Рубцова?
– Поэта.
– А-а… Его разве задушили?
– Да, задушили,
– Кто?
– Жена.
– А за что?
– Да вот, наверное, за то же самое!
– Прости!
– Нет! Никогда! Я уезжаю.
– Куда?
– В Москву. Мы разводимся!
– Как разводимся? – оторопел он.
– Через загс. Когда нет детей, разводятся через загс!
Кто знает, служи он где-то в Союзе, пусть даже на Камчатке, откуда можно, взяв билет, улететь в Москву, его семейная жизнь, наверное, на том и закончилась бы. Но из загранкомандировки жена военного просто так убыть не могла: дело-то государственное, а замполиту не объяснишь, что ее муж, офицер Советской армии, оказался постельным скотом. Поняв это, Тоня окаменела, как умеют каменеть гордые женщины только в начале брака, от самых первых обид. Два месяца Свирельников буквально на коленях вымаливал пощаду, став таким трогательно нежным и образцово заботливым, что еще чуть-чуть и перешел бы в корпускулярно-волновое состояние. Наконец он был полупрощен, но к тому времени стало ясно, что жена беременна, и беременна неудачно. Хотя до той проклятой ночи они не пропустили почти ни одной, впечатлительная Тоня была убеждена, что зачала в том самом пьяном измывательстве. А когда случился выкидыш, окончательно утвердилась в этом. По-настоящему она никогда не забыла Свирельникову того новогоднего кошмара, хотя сама оскорбительная новизна потом, с годами, ей даже понравилась.
