– Я же говорю: подпольная.
– Не смеши меня! – хмыкнул Веселкин. – У нас подполья не бывает!
– Это точно! – согласилась Тоня.
Перешли Яузу и остановились возле заиндевевшей витрины книжного магазина «Новелла». Внутри с убогой изобретательностью были разложены собрания сочинений основоположников, брошюрки съездов и многочисленные переиздания брежневской трилогии «Малая земля», «Возрождение», «Целина».
– Скоро они одной книгой выйдут! – сообщил Свирельников. – Знаешь, как называться будет?
– Как?
– «Майн кайф»!
– Смешно… – Тоня одобрительно глянула на смелого курсанта.
Около Курского, перед тем как отправиться спать в зал ожидания, Веселкин, гнусненько усмехаясь, предупредил:
– Вы без меня не озорничайте!
Тоня нахмурилась и брезгливо передернула плечами, как от озноба. А Свирельников, когда она, повернувшись к ним спиной, независимым шагом пошла прочь, показал однокурснику кулак и бросился вслед за новой знакомой. Нагнав ее, он некоторое время шел молча, не решаясь после выходки приятеля возобновить разговор.
– Он у вас нормальный? – наконец спросила девушка.
– Надя, вы извините!
– Меня зовут Тоня.
– Простите. – Ему стало жарко от своей непростительной бестолковости. – Вы похожи на мою одноклассницу. Ее звали Надей… Я даже сначала подумал, что вы – это она.
– Но теперь-то вы поняли, что я – это я?
– Понял.
– Странный у вас друг, – после долгого молчания отозвалась Тоня.
– У него было трудное детство…
– У Горького тоже было трудное детство!
Они свернули в переулок. Шел игольчатый искрящийся снег. Москва была совершенно безлюдная, пустая, словно огромный ночной склад. На запорошенном тротуаре виднелись только их следы, пятившиеся и терявшиеся за поворотом. Казалось, в городе больше никого нет и никогда не было.
– А сюда билеты всегда есть! – философски заметила Тоня, кивая на погашенный Театр имени Гоголя.
– Постоянно, – согласился Свирельников, даже не знавший о существовании такого театра.
Потом, когда, миновав казаковскую церковь, где в ту пору располагались мастерские, они вступили на улицу Радио, Тоня кивнула на старинное, с колоннами, здание за узорной оградой.
– Я сначала хотела сюда поступать.
– А что это?
– Областной педагогический. Но Валентин Петрович сказал, чтобы мы ерундой не занимались и подавали прямо в МГУ.
– А кто это?
– Мой дядя. Святой человек!
– А отец у вас есть?
– Конечно. Без отцов дети не появляются. Но он с нами не живет! – сообщила Тоня с той скорбной готовностью, с какой обычно в юности люди рассказывают о личных драмах своих родителей.
– Разошлись? – уточнил Свирельников.
– Да. Давно. Еще на целине.
– Не сошлись характерами?
– Нет, почему? Просто мама полюбила другого.
– Да-а? – удивился он, с недоумением примеряя сказанное к своей семье и не представляя себе Зинаиду Степановну, любящую кого-то другого, кроме отца.
– Да. Так бывает.
– Значит, у тебя отчим? – спросил он, невольно переходя на «ты».
– Нет… Мы живем вдвоем с мамой, – ответила Тоня, благосклонно не заметив этой фамильярности.
– А-а, ну понятно… – кивнул Свирельников, ничего не понимая.
– А ты с кем живешь?
– С матерью, отцом и братом.
– Полноценная советская семья? – иронически спросила она.
– Да. А что?
Они миновали МВТУ и оказались на небольшой площади.
– А здесь морг! – таинственно сообщила Тоня, кивнув на приземистый одноэтажный дом, видимо флигель, оставшийся от прежней обширной усадьбы. – Хочешь посмотреть?
– Что?
– Мертвых…
– Хочу, – ответил он, совершенно того не желая.
– Только тихо!
Они, крадучись, приблизились к низкому освещенному окну. Стекла были густо закрашены изнутри белилами, но в замазке нашлась дырочка. Тоня прильнула к ней, словно к глазку детского калейдоскопа с разноцветными стеклышками, потом нехотя уступила место курсанту.
– Не бойся!
– Я и не боюсь, – неуверенным голосом отозвался он. – Я не такое видел!
Стекло было ледяное, и лоб от холода сразу онемел. В дырочку виднелась большая комната с двумя широкими оцинкованными столами. На одном лежал тучный труп, похожий на оплывшее желтое тесто, забытое на кухонной доске. Невозможно было понять: мужчина это или женщина…
«Странно! – очнулся от воспоминаний Михаил Дмитриевич. – Очень странно!»
Только сейчас, спустя много лет, он сообразил, что дырочку можно было проскрести в замазке только изнутри. Зачем и кто это сделал?
– Я, когда маленькая была, сюда часто ходила… – сообщила Тоня, когда они двинулись прочь.
– Зачем?
– Я боялась смерти и хотела воспитать себя.
– Воспитала?
– Не очень… Но мама сказала, что, когда я вырасту, изобретут таблетки бессмертия.
– И тебе тоже говорили?
– Да! И тебе?
– Ага!
Они почему-то засмеялись, и Свирельников ощутил к этой девушке, которую и знал-то всего несколько часов, почти родственную привязанность. Наконец они дошли до четырехэтажного дома на углу Большой Почтовой и Рубцова переулка, спускавшегося к замерзшей Яузе. Светилось единственное окно на третьем этаже.
– Мама не спит… – вздохнула Тоня. – Руга-аться будет!
– А ты ее не предупредила?
– Не-а! А ты где на Спартаковской живешь?
– Рядом с Домом пионеров.
– Где кинотеатр?
– Да.
– Я в Дом пионеров в кружок бальных танцев ходила. В седьмом и восьмом.
– А я на трубе там учился.
– Научился?
– Нет.
– Ну, пока! В театре увидимся.
Она забежала в подъезд, а Свирельников побрел к себе на Спартаковскую.
Утром, чуть свет, позвонил Веселкин:
– Ну?
– Что – ну?
– Трахнул?
– Больной, что ли?
– А чего ж вы делали?
– Мертвых смотрели.
– Каких мертвых?
– В морге.
Целую неделю курсант Свирельников томился нетерпением, проклиная себя за то, что не попросил у Тони телефон, но на долгожданный спектакль опоздал: надел свой единственный выходной костюм, и когда завязывал шнурки, брюки лопнули в самом интересном месте – за отпуск он прилично отъелся на домашних харчах. Зашивать было некогда, хоть мать и предлагала, пришлось срочно влезать в опостылевшую форму.
