Он вышел. Сашке показалось, что Стерх вздохнул с облегчением. Свернутые крылья у него под пиджаком напряглись и снова расслабились.
— Николай Валерьевич, — Сашка запнулась. — Простите меня за все, что я вам вчера наговорила…
Он покачал головой, не стоит, мол, сожаления.
— Я Пароль, — Сашка положила на стол исписанную тетрадь, черное перо, будто закладка, торчало между последней страницей и обложкой. — Я… не до конца это осознаю, но боюсь даже больше, чем Дмитрий Дмитриевич. Хотя он, конечно, не умеет бояться…
Стерх открыл тетрадку, просмотрел, рассеянно кивая, будто абракадабра, написанная кровью, была естественной и вполне ожидаемой:
— Поздравляю. Работа над ошибками в целом завершена, вы вышли на новый этап, вас ждет много интересных открытий…
Он говорил совершенно не то, что хотел сказать.
— А почему, — Сашка не удержалась от упрека, — вы с самого начала мне… не объяснили?!
— Это нельзя объяснить, через это можно только пройти, — грустно сказал Стерх. — А кроме того… было совершенно неочевидно, что вы справитесь. Дмитрий Дмитриевич, например, был уверен, что… нет, не стоит и пытаться.
— Николай Валерьевич, — Сашка сделала крохотную паузу. — Почему Дмитрий Дмитриевич предъявляет претензии вам, а не Фариту Георгиевичу?
Стерх взял в руки черное перо, поднес к солнечному лучу, упавшему из окна, и перо заиграло темно-синим отсветом.
— Это, Сашенька, дела внутри нашей кафедры, и вам в них разбираться совершенно ни к чему. Маленькая шестеренка большого механизма… пребывает в гармонии, пока вдруг не меняются условия игры… и шестеренка, вращаясь как прежде, вдруг не слетает с оси… и не становится камнем в жерновах…
Сашка по-настоящему испугалась.
— Ничего, — он, кажется, спохватился. — Это совершенно отстраненные рассуждения… Я рад, что вы справились.
В голосе у него звучало что угодно, но только не радость.
— И что теперь со мной будет? — спросила Сашка. — Я окончу Институт и повторю то, что пыталась сделать на экзамене, только на этот раз у меня получится?
— Впереди долгий путь, — он избегал на нее смотреть. — Зачеты, курсовые… Я могу пообещать вам только, что буду учить вас, не делая никаких скидок. Даже если бы у меня был выбор — учить вас или нет…
— Но у вас нет выбора, потому что вы тоже сдавали тот экзамен, — Сашка сказала и тут же прикусила язык.
— Видите ли, — он вежливо улыбнулся, — в нашей природе — исполнять предназначение. Хорошо выполнять свою функцию… Я ведь как преподаватель тоже прыгнул выше головы.
Он прошелся по аудитории, положил перо на подоконник, посмотрел поверх крыш.
— И я, пожалуй, слукавил, Саша, я вас обманул, в какой-то степени я вас предал…
— Но, Николай Валерьевич…
— Да, не было другого выхода. Вы должны были либо пройти работу над ошибками, либо сломаться, развалиться изнутри и превратиться в бульон. Поэтому — маленькая хитрость. Вы не отдавали свою свободу, но вы ее отдали, потому что я научил вас выражать идеи через то, чем они не являются. Может быть, в этом и было мое предназначение, и теперь я могу спокойно уходить…
— Уходить — куда?! — с каждой секундой этот разговор навевал на Сашку все большую жуть.
— На пенсию, — Стерх рассмеялся, желая сбросить напряжение. — Фарит Георгиевич, при всей своей непостижимой логике, отлично знает, что делает…
Он открыл ящик стола. Сашка увидела в его руках маленькую книжицу в картонной обложке. Тут же узнала ее по чуть истершимся уголкам и маленькому чернильному пятну на задней стороне обложки; старая зачетка, выданная на первом курсе, с оценками, выставленными еще Портновым, с отмеченными зачетами по философии, английскому, физкультуре.
С фотографии на Сашку смотрела смертельно напуганная первокурсница. Внутри, на странице «Третий курс. Первый семестр» ее рукой в графу «Экзамен» было вписано слово «Специальность», дальше «Николай Валерьевич Стерх», а в квадрате, предназначенном для оценок, стояла пятерка.
Пятерка была выписана красной шариковой ручкой поверх толстого слоя канцелярских белил, какими раньше корректировали ошибки в отпечатанных на машинке документах. Сашка смотрела на нее, не понимая, что чувствует — точно не радость. Даже не облегчение.
Стая ворон, оккупировав липы под окнами, устроила каркающий скандал.
— Если я не опасна, — Сашка с трудом оторвала взгляд от оценки, — почему Дмитрий Дмитриевич…
— Для кого не опасны? — Стерх все еще улыбался. — Для Фарита — нет. Он может себе позволить играть с грамматическими исключениями, он знает, что Речь меняется, и его забавляют эти перемены. А Дмитрий Дмитриевич — общее правило, скрепляющее и цементирующее Речь. Он исключений не терпит.
Сашка перевернула страницу зачетки. Поперек незаполненных строчек было написано витиеватым почерком Стерха:
«Переведена на следующий курс».
Сашка листнула еще раз:
«Четвертый курс. Первый семестр».
Чистое пространство: графы для названий предметов, имен преподавателей, дат, оценок, подписей.
— Если он… не терпит, — с трудом проговорила Сашка, — как же я тогда сдам аналитическую специальность?!
— Если вы справитесь с программой, — сказал Стерх привычным учительским тоном, — усвоите необходимые навыки, продемонстрируете знания и умения…
Его интонация изменилась, голос чуть охрип:
— …Он не сможет не поставить вам зачет.
— Николай Валерьевич, — Сашку будто подтолкнули в спину, — а… вы не могли бы со мной дополнительно позаниматься? Я имею в виду, аналитической специальностью…
На секунду ей показалось, что он сейчас согласится. Но он грустно покачал головой:
— В учебном процессе важны систематичность и последовательность, и каждый педагог отвечает за свою часть работы. Я… желаю вам удачи.
х х х
Костя стоял у табло с расписанием — размеченное заплатками индивидуальных занятий, оно казалось лоскутным одеялом. Глядя на Костину спину, Сашка отчего-то сразу поняла, что он стоит здесь уже давно, и расписание его не интересует нисколько — что ему надо, он и так помнит.
— Все нормально, — сказала Сашка ему в затылок.
Костя помедлил секунду, прежде чем оборачиваться, но Сашка поняла, что он смотрит на нее — изучает, разглядывает без помощи глаз. На секунду захотелось дотянуться, положить руку на плечо и понять, что у него на душе, но Сашка удержалась.
— Мне поставили пять за переводной экзамен, — ей почему-то было неловко в этом признаваться.
Костя обернулся, просиял, но Сашке померещилось в его глазах недоверие:
— Пять?!
