Я дернулась, как от удара, но она продолжала сжимать мои плечи так сильно, что я морщилась от боли. Мачеха никогда раньше не была грубой со мной. Мне даже начало со временем казаться, что она меня любит… но, видимо, я заблуждалась. Мы никогда не знаем людей до конца. Даже когда они близки нам и вроде бы откровенны.
— А я, значит, способна?! — и почувствовала, как снова на глаза наворачиваются слезы.
— У тебя есть причины… твоя мама и остров, и… — она замялась, понимая, что заходит слишком далеко. — Я всего лишь хочу знать правду и рассказать ее отцу, чтобы защитить твоего брата. Сознайся, и он не выгонит Мадана из дома. Не будь неблагодарной, Найса. Я приняла тебя, как дочь… несмотря на то, что должна была вышвырнуть на улицу.
— Да. Это мои листовки, и это я подбросила их ему. Вы это хотели услышать? В чем еще мне признаться, чтобы выгородить вашего сына? — выпалила я и все же сбросила ее руки со своих плеч.
— Дрянь! — крикнула мне в лицо и замахнулась.
В этот момент дверь в спальню распахнулась, и я увидела Мадана. Он медленно поднял листовку с пола и повернулся к матери:
— Нет. Она не виновата. Это я распространял листовки. Ты можешь сказать об этом отцу. Мне все равно. А теперь отпусти ее, мама, и извинись. Никогда больше не кричи на нее и не поднимай руку. Никогда!
ГЛАВА 11. Марана
Я оглядывалась по сторонам и не могла понять, где нахожусь. Наверное, потеряла сознание. На секунду показалось, что мне все это приснилось. Что я вообще у себя дома, в своей маленькой квартирке, обставленной свечами, проснулась после очередного задания.
А потом резкой вспышкой осознание — кто я и где.
Под потолком шипит тусклая лампочка, окруженная мошкарой, и я понимаю, что мои руки связаны за спинкой стула. Дернула несколько раз, чтобы осознать: на мне наручники или веревка? Веревка. Видать, наручниками мятежники не разжились. Если мне дадут пару часов, я от нее избавлюсь. Во рту привкус алкоголя и легкий туман перед глазами. Помещение на бункер похоже — без окон, потолок низкий и дверь железная. Последние воспоминания — это сильные руки Мадана и его сумасшедший запах, от которого даже боль притупилась. И голос… Боже! Как же я соскучилась по его голосу.
«Бабочка-а-а», и у меня в животе взметнулся целый вихрь бабочек ему навстречу, откликаясь и сходя с ума от счастья. Любовь не волнует, какие у меня планы, ей плевать на ненависть, она ведь сильнее, она чудовищно сильная. Она мой личный монстр, пожирающий меня изнутри и не дающий ни малейшего шанса на выживание. Эти веревки крепче любой стали, и если я позволю им захлестнуться у меня на сердце, то я пропала.
В ту же секунду дверь отворилась, и в бункер зашел невысокий, горбатый мужчина в медицинских перчатках с подносом в руках. Я инстинктивно напряглась, шевеля затекшими запястьями и пытаясь освободиться, глядя на него из-под нависшей челки. Рассмотрела на подносе медицинские инструменты и внутренне сжалась.
Про пытки на острове наслышана от Советника. Не факт, что мятежники не пытают своих пленников. В гуманность я не верила уже давно, вообще забыла, что это за слово. В нашем мире, где люди истребляли животных и себе подобных с такой же легкостью, как тушили горящую спичку, ни о какой гуманности и речи быть не могло. Здесь убивали даже за воздух. На материке снова ввели смертную казнь, когда я была ребенком, а потом узаконили и самосуд, если на нем присутствует более десяти человек, и все зафиксировано на бумаге с подписями… Вспомнилось, как отлавливали и казнили людей на улицах за любую провинность или «тяжкий» грех. Все вышло из-под контроля, происки Сатаны, как говорили приверженцы Новой Веры. Мы словно вернулись в средневековье, где церковь диктует свои правила и законы. Где человека могут сжечь на улице за пособничество Сатане, а женщину закидать камнями за прелюбодеяние. Мы оба знали, что будет с нами, если кто-то узнает о нас. Мы погрязли в самом страшном из грехов и нарушили все заповеди. Прелюбодеяние, инцест, предательство Родины. С нас кожу сняли бы живьем или четвертуют на площади перед Капитолием.
Дунула на челку, пытаясь убрать с глаз, чтобы лучше видеть ублюдка, который все еще не торопился ко мне подойти. Правильно, урод. Я опасная. Ты не зря боишься.
— Не дергайся, я только пулю достану, заштопаю. Будешь как новенькая. Завтра уже работать сможешь.
Но я слишком хорошо знала мужские взгляды, а его блестящие круглые глазки, которыми он шарил по моему телу, говорили о том, что за операцию он захочет особую плату. А точнее, он возьмет ее сам, если я позволю ему меня вырубить или вырублюсь сама. От одной мысли о том, что этот мерзкий горбун прикоснется ко мне своими короткими, толстыми пальцами, меня затошнило. Я внимательно следила за каждым его шагом, готовая в любой момент вгрызться ему в горло. Пусть только наклонится ко мне, и я выжру ему кадык, как бешеная бойцовская собака. Джен научил меня этому, и да, я уже делала это на практике. Он называл меня Черной Гадюкой именно за это. Я не брезговала убивать одним из самых жутких методов, которые могли применить далеко не все воины братства. Но я, с тех пор, как попала к Джену, жила по одному правилу: либо ты — либо тебя. Третьего не дано. Особенно если связаны руки, а противник настолько наивен, что приближается на расстояние укуса.
«Работать?». Интересно, что он имеет в виду под этим словом. Как они здесь работают? И где это здесь? Куда они меня привезли? Меня и остальных пленников. Я лихорадочно пыталась вспомнить, что по этому поводу говорил Хен, и не могла. У меня голова раскалывалась, и беспощадно тошнило от слабости.
Горбун был мужчиной неопределенного возраста. Я не могла понять ни сколько ему лет, ни какого цвета его круглые, маленькие свинячьи глаза. Он вообще расплывался и слегка двоился. Только когда скальпель увидела, дернулась еще раз. Слабость еще сильнее расползалась по телу паутиной, и горбатый приблизился ко мне с флягой. Я резко отвернулась. К дьяволу их адское пойло, хочу понимать, что происходит. Он схватил меня за волосы, вынуждая запрокинуть голову, поднес к губам флягу, но я так сильно вертела головой, что он не смог заставить меня сделать даже глоток. В тот же момент ударил по лицу с такой яростью, что в глазах потемнело, и горбун тут же влил мне в глотку обжигающую, вонючую дрянь, зажав скулы и нос.
— Наркоза нет, сучка. Глотай. Неон мне яйца оторвет, если ты орать будешь, как резаная.
Я сама оторву тебе яйца, когда ты освободишь мне руки. Боль пронизывает плечо, а я смотрю на скальпель в руке этого мясника в перчатках и фартуке, как на скотобойне, и понимаю, что рано или поздно он со мной справится. Меня сейчас развезет от той дряни, что он мне влил, и я буду в его власти. Одному дьяволу известно, что эта похотливая скотина со мной сделает. Попытался стянуть с меня окровавленную майку, но я дернулась, не давая к себе прикоснуться. Застонала от боли. Увидела, как он схватился за член, глядя на мою колыхающуюся под майкой грудь.
— Я тебе горло зубами перегрызу, — прошипела, глядя в маленькие глазки Горбуна, — только тронь.
