Но самое страшное, что сводило с ума, — ревность. Мрачная, ядовитая. Ничего более дикого я в своей жизни не испытывал. Видел ее с кем-то, и у меня внутри все становилось черного цвета, а сердце раздирало на части. Сам не понимал, как гнал каждого, кто приближался к ней слишком близко. Мог бы — убивал бы. Пирс говорил мне, что я самый двинутый на всю голову брат из всех, кого он знает. Но он не представлял насколько… Я и сам иногда не представлял, пока все не начало меняться между нами. Пока не дошло до точки невозврата.
Ей тогда было пятнадцать, а мне семнадцать. В основном мои мысли занимали крутые компьютерные игры, ультра новые тачки, футбол и девчонки. Последних я менял каждый месяц, каждую неделю, некоторых забывал на следующий день. В свои семнадцать я столько всего перепробовал и познал, что, пожалуй, мог проводить мастер-классы по пикапу. Они сами вешались на меня. Пачками. Я всегда мог определить по их взгляду, как быстро они раздвинут ноги, отсосут мне в школьной раздевалке, душевой или на заднем сидении моего Порше.
Найсу я считал малолеткой, липучкой и редкостной сучкой. Красивой, маленькой, вредной сучкой, которая вечно совала свой курносый кукольный нос, куда ей не следовало, и мешала мне жить своей жизнью подальше от нее. Наша вражда чередовалась с приступами едкой привязанности и снова перерастала во войну. Я раздражал ее, а она невыносимо бесила меня. Полная взаимность. Она нас обоих более чем устраивала. Она держала ее на расстоянии. И так было правильно.
Но в школе все давно усвоили, что при мне о ней нельзя говорить плохо: я начинаю нервничать, а когда я нервничаю, то плохо становится всем остальным. Притом плохо в самом прямом смысле этого слова — вывернутые челюсти и сломанные ребра никогда не расценивались как «хорошо». Она, кстати, об этом прекрасно знала и довольно часто этим пользовалась, за что я и называл ее сучкой. Впрочем, Най и сама могла за себя постоять. У нее были эти странные срывы, когда она вообще мало походила на себя саму, словно дьявол в нее вселялся. В синих глазах зарождалось нечто темное, яростное, неподвластное ей самой, и я любил вот эту тьму. Мне хотелось в нее окунуться, смешать со своей собственной и посмотреть, как рванет этот ядерный микс нашего общего адского мрака. Мне кажется, в этом мы с ней были похожи. Но и она, и я знали, кто сильнее. Иногда я уступал… она это понимала. Но не из жалости. Жалость — это последнее, что я к ней испытывал. И не потому, что она девчонка. А потому что она была МОЕЙ, и я решал, когда нужно остановиться в нашей вражде, чтобы не поубивать друг друга. Я не хотел убивать мою бабочку. Я слишком ее любил. Я слишком ее ненавидел. Она составляла смысл моей жизни, и она же ее отравляла с каждым днем все больше и больше. Тогда я этого еще не понимал.
Помню в тот день разругался в очередной раз с отцом и сидел у себя в комнате, прикидывая, как скоро я смогу свалить из дома и куда. Отец же мечтал о светлом будущем для меня. Родители часто навязывают нам свою волю, дабы мы в себе воплотили все то, чего они сами не достигли в свое время. И если мы отказываемся, то воспринимают наш отказ как личное оскорбление.
— Я всю жизнь положил на то, чтобы ты ни в чем не нуждался, чтобы сделал политическую карьеру, а ты бросить учебу собрался. Назло мне?!
— Я в армию пойду, отец.
— В казармах жить?!
— Да где угодно, лишь бы не здесь!
— И чем это тебе здесь не угодили?
— Всем. Я — личность. Не твой пластилин. Лепи из Найсы что хочешь, а меня не трогай.
— Ты пока что не просто пластилин, а холст с набросками. Я хочу, чтобы ты стал шедевром. Я хочу тобой гордиться!
— Классическим шедевром, папа. А я предпочитаю сюрреализм и абстракцию. Наши вкусы слишком разные. Проблема в том, что я не критикую твои, а ты считаешь их единственно верными. Ты будешь гордиться мной, только если я буду похож на тебя… но Я — это Я!
— Потому что я видел и знаю в этой жизни больше, чем ты.
— В какой ее области ты такой дока?
— В любой! В силу опыта! Хочешь свалить из дома? Пожалуйста. Давай. Двери открыты, и никто тебя не держит. Воплоти свои розовые мечты, и, когда наглотаешься дерьма, я приму тебя обратно. Только на загаженном холсте что-то дорисовывать гораздо сложнее.
— Лучше быть холстом, исписанным дерьмовыми рисунками, чем неумелой копией чьей-то мазни. На этой фразе я получил оплеуху и, в ярости шваркнув дверью кухни, поднялся к себе. Иногда мне казалось, что я способен дать ему сдачи… я боялся себя в эти моменты. Потом они с матерью уехали в центр на очередное собрание Комитета. И я был рад, что несколько дней не буду видеть их обоих… они не смогут мешать мне принимать решения. Но мне помешали не они…
Пиликнул смартфон, и я тихо ответил Пирсу, оглядываясь на дверь:
— Ты где?
— Скоро буду. Ты распечатал?
— Да. Давно. Давай. До утра успеем.
В трубке слышались убойные басы и крики. Вот урод. Где-то его носит, пока я тут обдумываю грандиозные планы на наше будущее.
— Ты где шляешься?
— Заскочил на вечеринку к Бегемоту. Вэн меня позвал. Передал флешку от Лойда. Оба-на! Ничего себе!
— Что там?!
— Да тут твоя сестрица.
— Найса?
— У тебя есть еще одна?
— Она спит дома. Не гони.
Я вспомнил, как Най поднялась к себе. Я слышал шаги по лестнице и как захлопнулась дверь ее спальни. Больше она не открывалась. Я бы не пропустил.
— Ну, значит, это ее двойник скачет по столу в мини-юбке с бутылкой пива и сигаретой в зубах.
— Твою ж мать. Как она там оказалась? Я Бегемоту все зубы повыдергиваю без наркоза.
— Телепортировалась, бля. Откуда я знаю. Говорю тебе, она здесь с какими-то лохами, и Бегемот вокруг нее вертится. Как озабоченный кобель. Могу вытащить, если скажешь.
— Флэшку вези Тайрону. Я сам с ней разберусь.
— Сильно не буйствуй — отец Бегемота… сам знаешь.
— Мне по хрен. Хоть император.
Родители Бегемота часто уезжали по разным семинарам Комитета, как и мои, а буйное чадо устраивало у себя дома угарные вечеринки. Я мог иногда оттянуться у него дома, особенно в то время, когда трахал его старшую сестру Рону, но сейчас мне не хотелось, у меня были иные цели. Я ввязался в серьезную политическую игру, где и видел свое будущее, как, впрочем, и будущее материка. В игру, за которую отец пристрелил бы меня лично, не раздумывая. Но после слов Пирса мною овладела тихая ярость. Я ему не поверил… Хотя Найса еще тот дьявол в юбке, но я не думал, что она посмеет сбежать из дома на вечеринку. Мне она тогда все еще казалась ребенком, не способным на такие выходки. Казалась… мать ее, потому что когда я увидел эту сучку, прыгающую по столу в короткой юбке, едва прикрывающей зад, высоких сапогах и майке на голое тело… то вспомнил, как недавно застал в душевой… за прозрачной шторкой… И несколько дней не мог забыть этот силуэт со вздернутой упругой грудью, твердыми, торчащими сосками и каплями воды на молочной коже. Даже сейчас видел, как колыхается ее грудь под тонким трикотажем, и яйца болели от напряжения. Как гребаное наваждение без конца и без края.
