— Сколько, говоришь, тебе было лет? — спросил я как-то помимо своей воли.
— Семь. — И Фрэнк глотнул еще воды из своей бутылки.
— Не может быть, — пробормотал я себе под нос и тут же почувствовал, что сказал абсолютно не то. С первых же минут знакомства меня не покидало ощущение, что этот американец ни на мгновение не перестает врать. Но на слове «семь» я понял: вот именно сейчас Фрэнк говорит чистую правду.
— До этого мы жили в маленьком портовом городке. Там населения было не больше восьми тысяч. Городок наш считался историческим местом. Неподалеку от него находилось одно из самых старых — четвертое в Америке — поле для гольфа. Оно, правда, не было таким уж известным, но некоторые прилетали в наш городок из Нью-Йорка и Вашингтона специально для того, чтобы поиграть в гольф. К нам ближе всего было ехать от Портлендского аэропорта. Канада тоже была рукой подать — пару часов на машине. В той части Канады все говорили по-английски, но я до сих пор помню свой священный трепет — это была настоящая заграница.
В нашем городе когда-то ходил трамвай, это немного странно для такого маленького городка, да еще и на Восточном побережье, но, к тому времени как я родился, трамваев уже не было — только посреди проезжей части остались трамвайные рельсы. Я обожал эти рельсы. Больше всего мне нравилось просто брести вдоль путей. Они казались мне бесконечными. Маленький ребенок, сам знаешь, сколько он может пройти? Поэтому как бы долго я ни шел, рельсы никогда не кончались, и я свято верил, что они идут через весь мир. Но мое самое сильное воспоминание тех дней — это воспоминание о том, как я потерялся. Ты когда-нибудь терялся, Кенжи?
Я покачал головой.
— Странно, — сказал Фрэнк. — Каждый ребенок хоть один-единственный раз, но должен потеряться.
В детстве отец часто рассказывал мне страшные истории про потерявшихся детей. Отец говорил, что если маленький ребенок играет один, то он почти наверняка потеряется. Поэтому играть одному ни в коем случае нельзя! Только всем вместе. «Кенжи, будешь играть один, придет страшный дядя и тебя заберет!»
Пока я думал про своего отца, Фрэнк вспомнил своего:
— Мой папа однажды сказал, что у него такое чувство, будто я научился ходить только для того, чтобы то и дело пропадать из дома. Как только я научился ходить, я сразу же начал теряться.
Странно было слышать слово «папа» от Фрэнка. После того как он сказал, что в семь лет убил двоих людей, я почему-то автоматически решил, что он был сиротой. В одной книжке я читал что-то похожее. Про то, как у одного мальчика умерли родители, и все детство он прожил в доме престарелых со своей бабушкой, а когда вырос, стал серийным убийцей.
— А как сейчас твой отец поживает? — машинально спросил я.
— Мой папа? — пробормотал Фрэнк и горько усмехнулся. — Живет где-то, наверное. Только не знаю где.
Сразу после этих слов Фрэнк уткнулся глазами в пол и начал рассказывать свою историю, не глядя в мою сторону:
— Я прекрасно помню все случаи, когда терялся, хотя терялся я часто и при самых разных обстоятельствах. Но всегда происходило одно и то же. Нельзя теряться постепенно, маленькими порциями, это всегда случается сразу — целиком и бесповоротно. Ты просто вдруг понимаешь, что вокруг тебя совершенно незнакомая улица, и все. Значит, ты уже потерялся. Только что ты шел по знакомым местам, среди знакомых домов, мимо знакомого сквера, а потом повернул — и попал в абсолютно незнакомое место. Вот этот-то момент осознания пугал, но в то же время и привлекал меня больше всего.
А иногда я пристраивался сзади за кем-нибудь из прохожих и шел вслед за ним, пока не обнаруживал, что не знаю, куда попал. Такое происходило со мной почти каждый день, с тех пор как я научился самостоятельно передвигаться… Сколько же мне было лет? Года три, наверное.
Больше всего я любил ходить за духовым оркестром городской пожарной команды. Здание пожарной команды располагалось в двух шагах от нашего дома, и оркестранты — а они, между прочим, не раз выигрывали какие-то свои соревнования и славились этим по всей округе — часто маршировали мимо нашего дома, отчаянно трубя. Так они тренировались — ходили по улицам и исполняли марши. Ну я и пристраивался вслед за ними. Только в свои три года я ходил еще очень медленно и почти сразу же от их колонны отставал. А в конце колонны всегда шли сузафоны
[33]
и тубы. Они казались мне огромными и очень красиво сверкали на солнце. Я до сих пор помню, каким несчастным я себя чувствовал, видя, как они уходят от меня все дальше и дальше, а я выбиваюсь из сил, но не могу их догнать. Это было ужасное чувство. Будто весь мир отвернулся от меня: все куда-то подевались, и я остался один.
«Нет, я не один!» — Я оглядывался в поисках родных и в очередной раз понимал, что потерялся. А однажды, потерявшись, я встретил маму. Она возвращалась домой с покупками из супермаркета и заметила меня из машины.
Фрэнк произнес слово «мама» с совершенно нормальной интонацией, но я почувствовал, что лучше не спрашивать, как она сейчас поживает.
— Я этот случай очень хорошо запомнил. Мне было всего три года, и я, кроме нашего дома и кусочка улицы перед ним, ничего толком не знал. Для меня это был весь мир. И мир этот имел форму буквы «Т»: отрезок большой улицы и тропинка, ведущая к нашему дому. Я до сих пор помню границы этого мира. Левая граница — синий почтовый ящик соседей, правая — кизиловое дерево на углу. Напротив нашего дома был небольшой сквер, там на берегу ручья стояла чугунная скамейка. Вот и вся вселенная: почтовый ящик — кизиловое дерево — чугунная скамейка. Очутившись по другую сторону этой четкой границы, я моментально терялся. И хотя это случалось чуть не каждый день, так что я, казалось бы, давно уже должен был привыкнуть к пейзажу вне моего мирка, этого почему-то не происходило. За пределами своей вселенной я чувствовал себя как средневековый человек в ночном лесу.
Тот случай, о котором я тебе рассказываю, произошел позднею весной. Небо в тот день было затянуто облаками. Такие дни часто выпадают у нас на побережье как раз в конце весны или в начале лета. Сверху сыпала мелкая водяная пыль, словно просеянный через сито дождик. Солнце не показывалось из-за облаков, но было душно и влажно. Однако стоило подуть ветерку, и тело сразу покрывалось гусиной кожей. Поэтому в наших местах у многих людей были проблемы с бронхами и куча всяких астматических заболеваний. Сколько себя помню, взрослые вокруг меня все время кашляли.
В тот день я перешел границу возле синего почтового ящика. Для ребенка потеряться — это все равно как для взрослого продвинуться по карьерной лестнице, те же самые ощущения: неуверенность, страх и чувство, будто ты секунду назад сделал что-то такое, чего уже никогда не исправить. Тело сразу становится непослушным, его будто размывает моросящим дождем, и вот ты уже смешиваешься с сереющим вокруг тебя недружелюбным пейзажем.
