Мама часто говорила, что он был очень безответственным и все воспринимал как игру. Но ребенок не может так думать о своем отце. Незадолго до своей смерти — он умер от какой-то болезни легких — папа сказал: «В этой жизни остались только две вещи, которые я хотел сделать и не успел. Первая — я так и не увижу тот мост, который строил, вторая — я так и не научил Кенжи плавать…»
Я часто думаю, что своим горячим желанием поехать в Америку я обязан именно отцу. Он приезжал домой редко и ненадолго, а уезжая, выглядел очень довольным. Мама говорила, что у отца в Малайзии есть другая женщина, но я думаю, что дело не только в этом. Что-то еще заставляло отца каждый раз радостно волноваться перед отъездом. Когда я думаю об этом теперь, я понимаю, что больше всего любил именно того отца — с чемоданом в руке, с этим вечным «ну все, я поехал». И я всегда думал, что придет день, когда и я скажу кому-нибудь: «Ну все, я поехал» и уеду далеко-далеко.
Четырнадцатый мяч я изо всех сил подбил снизу. Он резко, почти отвесно взлетел под потолок.
— Ноу! — услышал я за спиной голос Фрэнка.
— Давай же, давай! — вырвалось у меня, но мяч ударился в сетку, всего метр не долетев до таблички. Это оказалось максимумом, на который я был способен. Два последующих удара были совсем неудачными. Семнадцатый мяч я пропустил и услышал за спиной сдавленный смешок — это смеялся Фрэнк. Я разозлился ужасно и пропустил все три оставшихся мяча.
— Очень жаль, — сказал мне Фрэнк с виноватым видом. — А ведь я в какой-то момент даже подумал, что проиграл.
«Надо срочно что-то делать», — лихорадочно соображал я. Ну и что с того, что это всего лишь один-единственный вечер? Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он вот так вот запросто меня использовал. Я вышел с площадки и, надев снятое перед игрой пальто, протянул Фрэнку биту со словами:
— Ну что ж, Фрэнк, теперь твоя очередь.
— В каком смысле? — обалдело спросил Фрэнк. Он и не думал брать биту.
— Теперь ты будешь играть. На тех же условиях.
— Погоди, мы так не договаривались.
— Ты ведь занимался бейсболом, так что давай. Я с тобой сыграл, ты тоже должен со мной сыграть.
— Но я же еще раньше сказал, что не буду играть. Устал очень. Даже поднять эту биту не смогу, не то что ею размахивать.
— Врешь ты все! — сказал я.
Фрэнк изменился в лице. Точь-в-точь как тогда на улице, когда негр его не заметил, и когда в линжери-клубе ему не поверили, что он из Нью-Йорка. На лице красным и синим проступили капилляры, взгляд потух. Кончики век, крылья носа и утолки губ мелко задрожали. Первый раз за вечер я видел его таким совсем близко, и от этого зрелища у меня дух перехватило. Он выглядел сразу и напуганным, и взбешенным.
— Что ты сказал?! — Фрэнк уставился на меня бессмысленными, потухшими глазами. — Может быть, я не очень понял, но, кажется, ты сказал, что я вру? Как ты можешь такое говорить?! В чем это я вру?!
Вместо ответа я отвернулся. Мне не хотелось на него смотреть, потому что он пытался изобразить грусть, и выглядело это просто отвратительно. Фрэнк был так уродлив в этот момент, что мне стало жалко себя из-за того, что я вынужден с ним возиться.
— Ты мне сказал, что в детстве играл в бейсбол. Я точно помню. Ты мне в «глазке» рассказывал, пока мы шоу ждали, как вместе со своими братьями только и делал, что играл в бейсбол, потому что, кроме бейсбола, вам больше абсолютно нечем было заняться.
— Ну рассказывал. Ну и что? Где тут вранье?!
— А если человек все свое детство провел, играя в бейсбол, то бейсбол для него — это святое! Разве не так?
— Что-то я тебя не понимаю…
— Святое — значит самое важное. Нет ничего важнее, понял?
— Кажется, понял. Ты хочешь сказать, что если в пип-шоу я рассказывал тебе правду, то, значит, сейчас я должен взять биту и пойти играть с тобой на спор.
— Именно так. Даже дети по очереди играют! Один кидает, другой отбивает, а потом наоборот.
— Ладно, — сказал Фрэнк и взял у меня из рук биту.
— Ну так что, на спор? — проговорил он уже из-за забора, стоя на площадке.
Парень в спортивном костюме уже окончил игру и ушел. Если не считать спящего смотрителя и бомжа, мы с Фрэнком были в баттинг-центре одни.
— На спор. Если ты хотя бы один раз попадешь в табличку — завтра я опять обслуживаю тебя бесплатно. Если ты ни разу не попадешь — тогда ты заплатишь мне за сегодняшнюю работу, как мы договаривались.
Фрэнк кивнул, но перед тем, как опустить деньги в аппарат, вдруг снова обратился ко мне:
— Кенжи, послушай, я и сам не знаю… как-то по-дурацки все вышло.
Я не сразу понял, о чем он говорит. Он продолжал:
— Я сейчас начну играть, но вовсе не потому, что ты на меня наехал, а потому, что я хочу, чтобы у нас с тобой все получилось, понимаешь?
— Понимаю, — сказал я.
— Как бы тебе объяснить? Пойми, я не хотел тебя расстраивать. И биться с тобой об заклад не хотел. И без зарплаты тебя оставлять совершенно не собирался. Я не такой, как ты думаешь. Это была игра. Как в детстве. Просто невинная забава. Ты считаешь, что я только о деньгах думаю. А у меня их знаешь сколько? Хотя, конечно, я не выгляжу сильно богатым, но это вовсе не значит, что у меня нет денег. Ты заглядывал в мой кошелек?
Не успел я ответить, как Фрэнк полез во внутренний карман пиджака и достал кошелек. Это был не тот кошелек, из искусственной, под змею, кожи, из которого он расплачивался в линжери-клубе, а другой — черный, изрядно потертый. Внутри кошелька лежали две пачки. Первая — миллиметра два толщиной — только йены, сплошь десятитысячные купюры. Вторая, долларовая, пачка была раза в полтора толще первой и состояла из стодолларовых банкнот.
— Вот! — Фрэнк улыбнулся. «Что вот?» — подумал я.
Богатые люди не носят с собой такую наличность. К тому же в черном кошельке Фрэнка я не заметил ни одной кредитной карты.
— Четыре тысячи долларов и двести восемьдесят тысяч йен. Видишь, у меня все как у людей — куча денег.
— Вижу, — сказал я, и Фрэнк, как сумел, изобразил радость. Его кожа опять собралась в причудливые складки, и эта гримаса оставалась у него на лице до тех пор, пока я не улыбнулся ему в ответ.
— Ну ладно. Я начинаю. — С этими словами Фрэнк достал из монетницы еще три монеты и опустил их в щель одну за другой. Но вместо того чтобы направиться на площадку, где пол и стены были застланы специальным искусственным покрытием, по виду напоминавшим траву, Фрэнк вышел на середину цементного поля и встал на одно из пятиугольных возвышений, изображающих базы. Я с изумлением уставился на него: увернуться от пролетающих над базой мячей было практически невозможно.
Зажглась зеленая лампочка. Автомат заработал. Фрэнк стоял на цементном пятиугольнике, на полусогнутых ногах, повернувшись лицом к машине-питчеру. И хотя площадка была предназначена для отработки удара справа, Фрэнк держал биту на уровне груди. И держал неправильно — правая рука лежала на бите ниже левой. «Дурака валяет, — подумал я. — Наверное, это у него перед началом игры такой ритуал».
